Оцуру принесла поднос с чаем.

– Где ты был? Мы тебя ищем, – обратилась она к отцу.

– Посмотрел кое-что, – ответил он, принимая чашку.

Оцуру приехала из Сакаи навестить отца. Она приплыла на одном корабле с Мусаси. В разговоре они случайно обнаружили, что оба имеют отношение к Иори. Когда Мусаси пришел в контору поблагодарить Тародзаэмона за заботу о мальчике, купец настоял, чтобы гость остановился у него. Накануне ночью они засиделись допоздна, а Оцуру в соседней комнате шила для Мусаси нижнее кимоно и набрюшник ко дню поединка. Она приготовила новое черное кимоно. Тародзаэмон заподозрил, что дочь неравнодушна к Мусаси. Девушка очень волновалась.

– Оцуру, где Мусаси? Он завтракал?

– Давно поел и уединился в своей комнате.

– Он готов к отъезду?

– По-моему, нет.

– А что он делает?

– Рисует.

– Нашел время! Правда, я сам попросил его нарисовать мне что-нибудь, но только не сейчас. Напрасно я это сделал.

– Он рисует и для Саскэ.

– Саскэ? – переспросил Тародзаэмон. Он не находил себе места от волнения.

– Неужели он не понимает, что уже опаздывает?

– Мне кажется, что Мусаси вообще забыл про поединок.

– Нет! Теперь не время рисовать! Скажи ему повежливее об этом. Живопись подождет.

– Не могу…

– Почему?

Подозрения Тародзаэмона подтвердились. Он хорошо знал свою дочь.

– Глупая девчонка, зачем плакать? – ласково проворчал Тародзаэмон и сам пошел к Мусаси.

Мусаси стоял на коленях, словно предаваясь медитации. Одну картину он уже закончил – цапля под ивой. Сейчас он смотрел на чистый лист. Он решал, что изобразить, вернее настраивался на сюжет и стиль. Белая бумага была для него пространством, в котором ему предстояло сотворить образ. В рисунке навсегда останется его душа. Если на сердце тяжесть, рисунок получается печальный, если в душе смятение, то оно выплеснется на бумагу. Тушь надолго переживет художника, а сердце его будет биться в рисунке и после того, как кости его рассыплются в прах.

– Можно?

фусума неслышно раздвинулись, и в комнату заглянул Тародзаэмон.

– Простите, что помешал, – начал он.

– Будьте добры, заходите.

– Нам пора.

– Знаю.

– Все готово. Вещи в соседней комнате.

– Благодарю вас.

– Вы закончите рисунки, вернувшись с Фунасимы.

– Не беспокойтесь, сегодня я чувствую себя прекрасно. Хочется рисовать.

– Не забывайте о времени. Вам надо еще приготовиться. Тародзаэмон закрыл было за собой фусума, как Мусаси окликнул его:

– Когда начнется прилив?

– В эту пору отлив с шести до восьми утра, а сейчас вода уже поднимается.

– Спасибо, – рассеянно ответил Мусаси и вновь перевел взгляд на чистый лист.

Тародзаэмон решил терпеливо ждать Мусаси, но не выдержал. Он отправился на веранду и посмотрел на море. Вода наступала на берег, а в проливе обозначилось бурное течение.

– Отец! – позвала Оцуру.

– Да.

– Мусаси пора выходить. Я поставила сандалии у садовой калитки.

– Он еще не готов.

– Рисует? Я думала, что он послушает твоего совета.

– Он знает, который час.

К берегу пристала лодка, и Тародзаэмон услышал, что кто-то назвал его имя. Это был Нуиноскэ, который приплыл узнать, где Мусаси.

– Передайте ему, чтобы он немедленно отправлялся, – взмолился Нуиноскэ. – Кодзиро и господин Хосокава уже отплыли. Мой хозяин сейчас отбывает из Кокуры.

– Попробую.

– Умоляю! Может, я, подобно старухе, устраиваю суету, но мы не хотим, чтобы он опаздывал. Будет очень стыдно.

Нуиноскэ торопливо отплыл, оставив купца и его дочь в полной растерянности. Из комнаты Мусаси не доносилось ни звука.

Вскоре пристала вторая лодка, на этот раз с Фунасимы, с просьбой поторопить Мусаси.

Мусаси открыл глаза от звука раздвигаемых фусума. Когда Оцуру сообщила ему о лодке с острова, Мусаси кивнул и с улыбкой вышел из комнаты. На полу остался лист бумаги, густо покрытый мазками туши. Внимательный взгляд обнаружил бы пейзаж в причудливом переплетении линий.

– Передайте этот рисунок отцу, а другой – Саскэ, – раздался из соседней комнаты голос Мусаси.

– Вам не стоило беспокоиться.

– Мне нечем больше отплатить за доставленные вам хлопоты. Хотя бы несовершенные рисунки останутся на память.

– Мы ждем вас сегодня, чтобы устроить вам приятный вечер, – запинаясь, проговорила Оцуру.

Услышав шорох кимоно, Оцуру улыбнулась. Потом Мусаси сказал что-то отцу. Заглянув после ухода Мусаси в комнату, Оцуру увидела его аккуратно сложенное старое кимоно. Ее охватил страх разлуки, и она уткнулась лицом в одежду Мусаси, еще хранившую тепло его тела.

– Оцуру, где ты? Мусаси уходит! – позвал ее отец.

– Иду! – ответила девушка и, проведя рукой по щекам, побежала на зов.

Мусаси уже был у садовой калитки. Он решил выйти не через главные ворота, чтобы избежать назойливые взгляды. Его провожали хозяин с дочерью и несколько конторских служащих. Оцуру онемела от волнения. Мусаси взглянул на нее, и она молча поклонилась.

– Прощайте и будьте здоровы! – сказал Мусаси и, чуть пригнувшись, вышел через низкую калитку.

– Да, так и должен уходить самурай! – восхищенно пробормотал кто-то. – Без лишних слов и долгих прощаний.

Оцуру мгновенно скрылась, за ней разошлись и остальные.

Сосна Хэйкэ стояла на берегу метрах в двухстах от пристани. Мусаси шел, ощущая легкость в теле и покой на душе. Все тревожные мысли он оставил в рисунках. Рисование всегда благотворно действовало на него.

Впереди – Фунасима. Казалось, он отправляется в обычное путешествие. Мусаси не знал, вернется ли назад, но его не волновала эта мысль. Несколько лет назад, когда он, двадцатидвухлетний самурай, шел на бой у раскидистой сосны в Итидзёдзи, его переполняло предчувствие неминуемой трагедии. Тогда он сжимал меч с чувством обреченности. Сейчас ничто не волновало его.

Хладнокровие Мусаси не означало, что его сегодняшний противник не страшнее сотни людей Ёсиоки. Нет, Кодзиро один стоил больше всех питомцев школы Ёсиоки. Мусаси понимал, что выбор между жизнью и смертью никогда еще не был столь роковым. И все же…

– Учитель!

– Мусаси!

К нему бежали двое. На миг у Мусаси закружилась голова.

– Гонноскэ! И вы, почтеннейшая! Какими судьбами? – воскликнул Мусаси.

Гонноскэ и Осуги, покрытые дорожной пылью, опустились на колени.

– Мы должны были прийти, – ответил Гонноскэ.

– Проводить тебя, – добавила Осуги. – А я попросить у тебя прощения.

– Прощения?

– Да, прошу, прости все зло, содеянное мной.

Мусаси пристально посмотрел на Осуги. Искренна она или что-то новое затевает?

– Что с вами, почтеннейшая?

Осуги смиренно сложила руки.

– Я совершила столько зла, что едва ли могу надеяться на прощение. И все по воле ужасной ошибки. Я была ослеплена материнской любовью, но теперь прозрела. Прости, если можешь!

Мусаси встал на колени и взял Осуги за руку. Он боялся поднять глаза, ему казалось, что вот-вот заплачет. Он смутился, потому что Осуги покорно ждала его ответа, но он испытывал чувство благодарности. Ему показалось, что рука его подрагивает. Мусаси собрался с духом.

– Я признателен вам, почтеннейшая, за то, что вы пришли. Теперь я встречу смерть без угрызения совести и буду сражаться с легкой душой.

– Ты меня прощаешь, Мусаси?

– Конечно, если и вы простите мне все неприятности, которые я доставлял вам с детских лет.

– Я давно простила тебя. Ну, хватит обо мне. Прежде всего надо позаботиться о другой.

Осуги встала и подозвала Мусаси. Под сосной Хэйкэ стояла Оцу без кровинки в лице от волнения.

– Оцу! – воскликнул Мусаси, бросаясь к ней.

Гонноскэ и Осуги хотели бы стать невидимыми в этот миг, чтобы не мешать встрече двух сердец.

– Оцу, и ты пришла!

Слова не могли выразить чувства, переполнявшие Мусаси.

– У тебя измученный вид. Не хвораешь? – промолвил Мусаси, понимая, что говорит не то, что следует в эту минуту.