Женщина. Ну как, после еды полегче стало?

Мужчина. Нет. Какая это еда! Вам это еще куда ни шло, годится, а мне, рабочему че­ло­ве­ку, — тьфу! и больше ничего.

Женщина. Рабочему человеку? А вы кто же такой будете?

Мужчина. Я? Живописец.

Женщина (скептически). Вот как? Скажите пожалуйста!

Мужчина. И скажу! Конечно, теперь всякий лодырь назы­вает себя живописцем. Ну а я так настоящий живописец, все что угодно могу разделать и под мрамор и под дуб. Мне цена тридцать восемь шиллингов в неделю, когда бывает работа.

Женщина. Так почему же вы здесь? Пошли бы да нанялись на работу.

Мужчина. Я вам объясню, почему. Во-первых, я не дурак... Ф-фу, ну и чертов же холод здесь! (Приплясывает.) Да, гораздо умнее, чем полагается быть в том звании, какое мне определили господа капиталисты; они ведь не любят, когда их видишь насквозь. Во-вторых, умному человеку тоже хочется пожить всласть; так что, если подвер­нется случай, я и выпить могу как следует, на совесть. В-третьих, я стою за интересы рабочего класса и потому стараюсь сделать поменьше, чтоб побольше работы до­сталось моим товарищам. В-четвертых, у меня хватает смекалки сообразить, за что ответишь по закону, а за что нет. Вот я и поступаю, как капиталисты: тащу все, что ни подвернется, если вижу, что мне это с рук сой­дет. Пока дела хороши, я человек трезвый, работящий и честный; как говорится — из дюжины не выкинешь. Ну а что толку? Когда дела плохи — а сейчас они из рук вон - и хозяевам приходится увольнять половину рабочих, так начинают всегда с меня.

Женщина. Как вас зовут?

Мужчина. Прайс. Бронтер О'Брайен Прайс. Обыкновенно зовут Снобби Прайс, для краткости.

Женщина. Ведь это все равно что столяр, кажется? А вы говорили, будто вы живописец.

Прайс. Нет, это не все равно что столяр, а подымай выше. Я себе цену знаю, потому что я человек умный, да и отеи у меня был чартист, начитанный, просвещенный человек; как-никак, держал писчебумажную лавочку. Я вам не ка­кой-нибудь дровокол или там водовоз, зарубите себе на носу. (Подходит к своему месту за столом и берется зй кружку.) А вас как зовут?

Женщина. Ромми Митченс.

Прайс (осушая кружку до дна). Ваше здоровье, мисс Мит­ченс.

Ромми (поправляя его). Миссис Митченс.

Прайс. Как! Ах, Ромми, Ромми! Почтенная замужняя жен­щина, а прикидывается шлюхой, чтоб ее спасала Армия спасения. Стара штука!

Ромми. А что мне делать? Не с голоду же помирать. Эти барышни в Армии спасения такие милые, такие добрые, а только им нравится думать, что ты была бог знает ка­кая, самая последняя, пока они тебя не спасли. Так поче­му же не уважить их, бедненьких? Они тут прямо замучи­лись с работой. И кто бы им дал денег на Армию спасения, если бы мы проговорились, что мы ничем не хуже других? Известно, что за народ эти леди и джентль­мены.

Прайс. Свиньи и мошенники, больше ничего. Ну, а все же хотел бы я быть на их месте, Ромми. А что значит Ром­ми? Прозвище такое, что ли?

Ромми. Это для краткости, вместо Ромола.

Прайс. Вместо чего?

Ромми. Ромола. Имя из какой-то книжки. Матери хотелось, чтоб я была похожа на эту самую Ромолу.

Прайс. Мы с вами товарищи по несчастью, Ромми. У нас такие имена, что никому не выговорить. Билл и Салли было не по вкусу нашим родителям, так вот я теперь Снобби, а вы Ромми. Ну и жизнь!

Ромми. Кто вас спасал, мистер Прайс? Майор Барбара?

Прайс. Нет, я сам, по своей охоте. Теперь я буду Бронтер О'Брайен Прайс — обращенный живописец. Уж я знаю, что им по вкусу. Я расскажу им, какой я был ругатель, картежник, как бил мою несчастную старуху мать...

Ромми (шокированная). Неужели вы били вашу мать?

Прайс. Ничего подобного. Она сама меня поколачивала. Да это не беда. Приходите-ка послушать обращенного живо­писца, тогда узнаете, какая она была наложная женщина, как сажала меня к себе на колени и учила молиться, как я приходил домой пьяный, вытаскивал ее из кровати за волосы, белые, как снег, и тузил кочергой.

Ромми. Ведь вот как это несправедливо! Всегда нас, жен­щин, обижают. Сами вы врете почище нашего: мастера разводить турусы на колесах. Только вам, мужчинам, можно врать на митингах, при всей публике, и с вами из- за этого носятся; а тут взвалишь на себя напраслину, да и шепчи ее на ушко всем барышням по очереди. Хоть они и набожные, а все-таки нехорошо это с их стороны.

Прайс. Правильно! Что же вы думаете, разве дозволили бы Армию спасения, если бы все у них делалось как надо? Вряд ли. Они нас тут приглаживают да причесывают, вы­водят в люди, чтоб можно было потом надувать да гра­бить. Только я тоже малый не промах. Скажу, будто ви­дел, как одного грешника на месте убило молнией, или будто слышал голос: «Снобби Прайс, куда ты пойдешь после смерти?» Уж потешусь вволю, верьте слову.

Ромми. Ну, пить-то вам не позволят все-таки.

Прайс. Так я это наверстаю на проповедях. Зачем мне пить, если можно развлекаться как-нибудь по-другому.

Дженни Хилл, миловидная девушка лет восемнадцати, бледная и усталая, входит в ворота, ведя Питера Шерли, худого и измученного старика рабочего; от го­лода он едва стоит на ногах.

Дженни (поддерживая Питера). Ну, ну, ничего. Сейчас я принесу вам поесть. Вам станет легче.

Прайс (встает и услужливо спешит принять старика из рук Дженни). Несчастный старик! Возвеселись, брат, здесь ты обретешь отдых, мир и счастье. Скорее несите зав­трак, мисс, он с ног валится.

Дженни торопливо уходит в здание.

Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит ку­сок хлеба с патокой да воды с молоком. (Сажает его за стол.)

Ромми (игриво). Что нос повесил, старичок? Гляди веселей!

Шерли. Я не старик. Мне всего сорок шесть лет. Какой я был, такой и остался. А седина у меня с тридцати лет. На три пенса краски для волос — только всего и нужно; что же, неужели подыхать из-за этого на улице? Боже ты мой! Я с тринадцати лет работаю по десять-двенадцать часов в день, никому ни гроша не должен; так неужели надо меня выбросить на свалку, а работу мою отдать ка­кому-нибудь мальчишке, который ее изгадит? А поче­му? Я же не виноват, что у меня волосы раньше времени поседели.

Прайс (ободряюще). Что толку ныть, инвалид ты не­счастный! Вышвырнули тебя, выту­ри­ли, дали тебе по шее, кому ты теперь нужен? Пусть эти жулики хоть обе­дом тебя накормят, посчитай-ка, сколько обедов они у тебя украли! Хоть что-нибудь из своего вернешь.

Дженни возвращается с хлебом и молоком.

Ну, брат мой, помолись и принимайся за угощение.

Шерли (смотрит с жадностью, но не дотрагивается до еды и плачет, как ребенок). Я никогда не брал ничего даром.

Дженни (уговаривает.) Ну, ну! Это вам господь посылает, он же не гордился и брал хлеб у своих друзей, почему же и вам не взять? А если хотите, вы нам можете заплатить, когда найдете работу.

Шерли (оживляясь). Да, да, верно. Я могу заплатить вам, это я беру взаймы. (Он весь дрожит.) О господи, госпо­ди! (Повертывается к столу и с жадностью набрасы­вается на еду.)

Дженни. Ну, Ромми, теперь вы лучше себя чувствуете?

Ромми. Благослови вас бог, милочка! Вы напитали мое тело и спасли мою душу.

Дженни, тронутая, целует ее.

Присядьте, отдохните немножко, вы, верно, ног под со­бою не чуете.

Дженни. Я с утра еще ни разу не присела. Такая масса ра­боты, что мы не в состоянии справиться. Нет, мне нельзя отдыхать.

Ромми. Помолитесь минутку-две, тогда и работа покажется легче.

Дженни (просияв). Да, просто удивительно, как минутная молитва возрождает человека! К двенадцати часам я так устала, что голова у меня кружилась, но майор Барбара послала меня помолиться, и я сразу почувствовала в себе новые силы. (Прайсу.) Получили вы хлеб?