— Почему же вы заключаете, что именно кучер Никита Панкратов, а не кто-нибудь другой, украл вещи? — спросил Холмс, все время слушавший объяснения Ната Пинкертона с величайшим вниманием.

Пинкертон улыбнулся.

— Очень просто, — ответил он. — Арестовав всех служащих, я забрал все их вещи и, отобрав от них их обувь, стал сличать ее с найденными следами.

— И?..

— И нашел требуемое. В момент ареста на кучере Никите были сапоги, которые по величине хотя и подходили к следу, но не совсем, а по деталям и вовсе не подходили. Но зато под кроватью Никиты я нашел сапог, его старый сапог, хотя и не с той ноги, но вполне подходящий к следу по величине и деталям.

— Вы говорите, что сапог с другой ноги? — полюбопытствовал Холмс.

— Да. С правой. А на подоконнике и на земле под окном виден отпечаток левой ноги.

— Куда же девался у кучера левый сапог?

— Он говорит, что оба его сапога все время находились у него под кроватью.

— А левый?

— В этом его показания путаются. Он говорит, что не знает, куда и когда пропал сапог. Вообще он, видимо, путает…

— Но ведь действительно возможно, что кто-то украл его сапог.

— Один? — улыбаясь, спросил Пинкертон.

— Да, хотя бы и один. Для положительного обвинения нужны более веские доказательства.

— И они есть.

— А именно?

— В кармане его кучерского армяка найден маленький рубин, вероятно, вывалившиеся из какой-нибудь вещи и, вследствие своей маленькой величины, оставшийся незамеченным в глубине кармана.

— Да… эти данные говорят ясно за его виновность, — задумчиво проговорил Холмс. — Где он находится?

— Пока — в сыскном.

— Его можно будет видеть?

— Без сомнения. Через час его приведут сюда.

— Но что он говорит относительно других вещей?

— Он запирается во всем. И надо заметить, что запирается очень естественно. Он уверяет, что в момент кражи — спал, будучи усталым после езды господ. Некоторые из дворни утверждают это, хотя и показывают, что все были в хлопотах и в комнату, где спал кучер, заглядывали редко.

— Подойдите-ка, Ватсон, сюда, — попросил Холмс, отрываясь от вопросов и снова подходя к тому месту, где на земле виднелся след. — Держите-ка лестницу!

Он приставил лестницу к окну и взобрался наверх.

— Нет сомнения, что лестницу приставляли и по ней подымались, — донесся до нас его голос. — След виден ясно.

Он спустился вниз и задумчиво произнес:

— Странно… очень странно…

— Что именно? — спросил Нат Пинкертон.

— Именно то, что всюду виден след лишь одной левой ноги.

Нат Пинкертон саркастически улыбнулся.

— Можно подумать, что вы, несмотря на неопровержимые доказательства, не верите в виновность кучера Никиты Панкратова.

В его голосе звучала насмешка.

Холмс пожал плечами.

— У каждого могут быть свои взгляды! — произнес он.

— В особенности, когда люди иногда сознательно ищут чудес и фокусов там, где дело ясно и просто.

— Вы говорите обо мне?

— В данном случае — да! — сказал Пинкертон, не стараясь даже скрыть презрительной улыбки.

— Будущее покажет, кто из нас прав, — произнес Шерлок Холмс.

III.

Никита Панкратов был рослый, сильный мужик, с солидной, окладистой бородой и добродушным, чисто русским лицом.

Когда его ввели в дом, в сопровождении двух часовых, он выглядел совершенно растерянным и убитым.

В эту минуту в комнате, кроме мистера Пинкертона, Шерлока Холмса и меня, находился сам хозяин Николай Александрович Мюрев.

Лишь только Никита увидел хозяина, как вдруг грузно повалился на колени.

— Батюшка! Хозяин, отец родной! Смилуйся ты надо мною! — завопил он как исступленный. — Пять лет я тебе верой и правдой служил!.. Да неужели я бы решился!..

Рыдания прервали его слова.

Горе этого человека было настолько натурально, настолько сильно, что лицо хозяина даже передернулось…

— Я, брат, что ж… Я ничего… Это точно, что я тобой доволен был… — забормотал он растерянно.

Но на Ната Пинкертона это излияние не произвело, по-видимому, никакого действия.

Его сухое лицо оставалось по-прежнему совершенно бесстрастным, а глаза смотрели строго и холодно, как бы стараясь проникнуть в самую глубь души жертвы.

— Ваше присутствие я считаю совершенно излишним, — произнес он наконец, обращаясь к хозяину.

— Я ничего… Я могу — уйти… — пробормотал последний сконфуженно.

С этими словами он встал с кресла и медленно удалился в другую комнату.

— Встаньте! — проговорил Нат Пинкертон, обращаясь к кучеру. — Ваши просьбы и мольбы на нас не подействуют — вы это прекрасно знаете. Все улики — против вас…

— Батюшка, отец родной! Да нешто я мог… — простонал кучер.

Но Пинкертон строго перебил его.

— Вы должны помнить, что сознание облегчает вину. Ваше наказание, в случае сознания, будет гораздо легче…

Кучер раскрыл было рот, хотел что-то сказать, но вместо слов как-то безнадежно махнул рукой.

Между тем, Пинкертон продолжал:

— Если бы вором были и не вы, то во всяком случае у вас должно было бы быть подозрение на другого. Кто же мог украсть, например, ваш сапог? И почему бы ему не украсть пару, раз оба сапога лежали вместе?

— Не знаю, батюшка, ей Богу не знаю! — бултыхнулся снова на колени Никита.

— Да ведь накануне вы видели свои сапоги?

— Не то что накануне, а даже вчера ранним утром!

— А камень, который был найден у вас в кармане? — продолжал пытать сыщик.

— И про камень, батюшка, ничего не знаю! Отродясь у меня таких камешков не было, а коли бы и был, так я бы его за простое стеклышко почел.

На лице Ната Пинкертона скользнула презрительная улыбка.

— А знаете ли вы, что тех улик, которые есть против вас, вполне достаточно для суда, чтобы осудить вас? — спросил он холодно.

— Знаю, батюшка, знаю, отец родной! — с тоской воскликнул кучер. — Неспроста тут все делается! Видно, лукавый замешался в это дело, потому что человеку не сделать так!

— А кто был вашим помощником?

— Каким помощником? — удивленно спросил Никита.

— Не притворяйтесь! Мне известно, что у вас был помощник, и даже известно, где он сидел. Этот помощник уже арестован и сознался во всем. Вас же я спрашиваю о нем специально для того, чтобы проверить, насколько вы умеете запираться. Ну?

Физиономия Никиты, при этих словах, сделалась совершенно растерянной.

— Сознался?.. мой помощник?.. — забормотал он. — Господи! Да кто же это?

— Не знаешь? — спросил строго Пинкертон, переходя на «ты».

— Не знаю, барин!

— Ну, так ладно! Ты это узнаешь на суде! Значит, ты решительно отказываешься от всего?

— Да в чем же сознаваться? — воскликнул с тоской Никита.

— Это дело твое! — ответил холодно Пинкертон. — Моя обязанность заключается в том, чтобы предупредить тебя в том, что все улики против тебя. Тебе никто не поверит, что ты не виноват, а следовательно, от тебя самого зависит чистосердечным признанием уменьшить наказание.

Видя, что кучер не отвечает, Пинкертон добавил:

— Поверь, что тебе не удастся воспользоваться ни одной краденой вещью. Даже тогда, когда ты отбудешь наказание. За тобой будут следить самым тщательным образом…

Но тут речь его вдруг оборвалась.

Лицо кучера вдруг побагровело, глаза налились кровью и он, выпрямившись во весь свой рост, крикнул громко:

— Не был я вором да и только! Судите меня, хоть вешайте, а я знать не знаю вас! Убирайтесь к черту, я и отвечать-то вам не буду! Хоть жилы из меня вытягивайте, ироды, так и по мне все равно!

— В таком случае мне не о чем с тобой и разговаривать!

— произнес холодно Нат Пинкертон.

И, обернувшись к конвойным, он приказал:

— Можете вести его назад.

Ни слова не произнеся, Никита вышел из комнаты в сопровождении полицейских.

— Вы видите, этот тип умеет хорошо запираться! — произнес с насмешкой Пинкертон. — Но… я еще не спросил вашего мнения, коллега, относительно кучера.