— Недаром человек ставит хлеб выше всего. Когда он хорошо выпечен — нет ничего вкуснее…

— Если он при этом намазан маслом и к нему подан кофе, — смеясь, добавляла Христина.

Она сама, любила эти утренние завтраки больше, чем обед и ужин с их мясными блюдами. Но в это утро ее огорчало то, что брат почти не ест. Ей были знакомы его припадки ненависти и бешенства. И, конечно, то, что произошло вчера вечером, не могло даром пройти. Сама от природы очень вспыльчивая, она не могла не облегчить себе душу так или иначе сейчас же. Он же, напротив, мог ходить неделю со злобой на сердце, весь какой-то потускневший.

— Ты не спал? — сказала она. — Я знала, что ты не можешь уснуть, и ты, и ты сам отлично это знал. Почему же ты не принял хлорала, как я тебя просила? Ведь, ты мне обещал это сделать?

— Я ненавижу всякие лекарства, — проворчал он.

— Конечно, они противны, но что же делать, раз без них не обойтись? Если бы ты принял порошок хлорала, ты бы выспался. Бессонница тоже яд.

— Ну и что же я от этого выиграл бы? Мучился бы еще больше сейчас и в мастерской? Лучше было претерпеть эту муку у себя в комнате, наедине с самим собою.

— Ах, нет, это гораздо хуже. Прежде всего днем всё представляется не в таких мрачных красках, как ночью. К тому же работа тебя отвлекала бы. Стоя у машины, ты способен все забыть.

Он посмотрел на нее и ничего не сказал.

— Характера моего не переделаешь, — проговорил он, помолчав. — Я создан для того, чтобы терзать самого себя… Другие самоуслаждаются, а я вот самоистязаюсь — такое уж я мрачное животное. На здоровье моем это, впрочем, не отзывается.

— Веселым ты, конечно, не будешь никогда, — сказала она и положила свою нежную ручку на его жесткую руку, — но ты мог бы над собой поработать. Стоит тебе стать немного фаталистом. С неизбежным легче мириться, и легче становится жить. Не надо было тебе пытаться вступать в открытую словесную борьбу с Ружмоном.

— Потому что я должен был быть уверен в том, что он меня побьет? — с горечью спросил он.

— Потому что ты должен был быть уверен в том, что ты попадешь в неприятное положение…

— Скверного оратора, — задыхаясь от оскорбленного самолюбия, выкрикнул он.

— Ты прекрасный оратор, но не для толпы, которую ты презираешь. Толпа это прекрасно чувствует. Точно ты не знаешь, что в Париже люди нашего толка на подобном собрании могут иметь успех лишь при условии специального подбора публики.

— Тем более необходимо вести организованную борьбу.

— Выступать на подобных организованных собраниях значит не организовывать борьбу, а, напротив, ее дезорганизовывать. Дело всегда будет кончаться так, как оно кончилось вчера; может быть, и без подобной свалки, но, во всяком случае, безрезультатно для нас. Это пустая трата времени. Гораздо полезнее делать то, что ты делал все эти последние четыре года — вести мирную пропаганду и организовывать свою партию, вводя строгую партийную дисциплину.

Он слушал ее нахмурившись. На минуту затихшее чувство злобы и ненависти проснулось с новой силой. Перед ним ярко рисовалась не только картина вчерашнего собрания, но и всей победоносной пропаганды Ружмона.

— Мне для того, чтобы привлечь в партию одного лишнего человека, приходится тратить невероятные силы, он же, шутя, завербовывает в свою десятки.

— Что ж тут удивительного? Он попал в удачный момент, все обстоятельства и настроения сейчас точно созданы для его пропаганды. Ему достаточно появиться… тогда как ты… тебе приходится каждого человека переубеждать. Твоя работа гораздо значительнее и глубже… Твоя работа гораздо прекраснее, и потому и я бы на твоем месте вовсе не чувствовала себя побежденной… напротив, я бы сказала себе, что торжество противника должно обратиться со временем в мою пользу. Ведь, правда на нашей стороне, значит, рано или поздно…

— Нет, все-таки тяжело себя чувствовать побежденным.

— Победители мы. Мы делаем правое дело, и оно должно восторжествовать.

— В этом нельзя быть уверенным. Красные синдикаты растут и крепнут. Я не могу быть уверенным даже в том, что меня в один прекрасный день не выставят из мастерской.

— Ну и что же? Тогда откроешь свою. Тебе, собственно говоря, давно бы это следовало сделать. Тебе стоит руку протянуть… Ты мог бы быть счастливым и огражденным от подобных неприятных переживаний…

Он выпил глоток кофе и посмотрел на Христину. Он по-своему любил Христину, любил даже больше, чем самого себя. Он согласился бы и голодать, и холодать, лишь бы она имела всего больше, чем нужно, и не знала заботы о завтрашнем дне.

Мягкая улыбка осветила его мрачное лицо, потом он вдруг вздрогнул и, не владея собой, закричал:

— Слушай, Христина, если ты когда-нибудь полюбишь Ружмона… Лучше бы тебе не родиться тогда. Я этого не переживу.

Она подняла голову, лицо ее было очень серьезно, и горящие глаза ее подернулись дымкой.

— Он недурной человек, — сказала она. — Он искренно верит в то, что все несчастье людей — в существовании отдельных предпринимателей, фабрикантов и заводчиков. Но разве нельзя было бы переубедить его?

— Ты уже думаешь об этом? — закричал он.

— Да, мне это приходило в голову. Почему бы нет? Я повторяю: он совсем недурной человек. Это даже прекрасная горячая натура. Он именно потому всех так к себе и привлекает, ему верят, потому что он сам искренно и горячо верит в то, что говорит. И ты напрасно его ненавидишь, напрасно думаешь, что он тебе враг. Враги твои это те, которые лгут, лентяйничают, предательствуют… Он же нет, — и, кто знает, может быть он станет полезным человеком.

— Он отвратителен! — дико закричал Деланд. — Его красноречие это самое слабое из свойств нашей расы… Оно нас губит… Оно заменяет опыт теориями. Чем он искреннее, тем больше я его ненавижу!..

Она склонила свою золотистую голову, в которой зарождались мечты, неведомые ей ранее. Злоба и ненависть брата к Ружмону ей были неприятны.

— Вот видишь, — глухо проговорил он, — и ты тоже, и ты его слушала.

— Да, — тихо проговорила она, — я его слушала и готова была судить без снисхождения, но доброжелательно. Возмущающие меня доктрины его не мешают мне видеть в нем человека, достойного уважения. И затем, он здоровая натура.

Она подняла глаза на брата, туман, как бы застилавший глаза ее, рассеялся.

— Не скрою от тебя, что я нашла его вчерашний поступок великодушным и была ему за него искренно благодарна.

Он схватился за грудь так, что ногти его впились в материю жилета.

— Актерская игра и больше ничего! Вот уже не думал, чтобы такая разумная девушка, как ты, попалась на эту удочку!..

— Марсель! — воскликнула она, вся вспыхнув. И тотчас же, овладев собой, сказала:

— Ты же знаешь, что лгать тебе я не умею. То, что я тебе сказала, я должна была сказать тебе. А теперь, мой дорогой Марсель, дорогой мой брат, заменивший мне отца, брат, которого я люблю всем своим сердцем, как ты мог подумать, что я поддамся влиянию человека, тебе ненавистного? Или ты меня не знаешь?

Она встала, обвила его шею своими свежими руками и поцеловала его бледную щеку. Он прижался к ней с каким-то нежным ворчанием…

— Ах, моя маленькая Христина!

И радость осветила его усталое лицо, как освещает луч солнца увядшие, поникшие головки цветов.

— Я не из тех, которые способны изменить своим.

— Я знаю, — сказал он кротким голосом, — но я боюсь неожиданностей… боюсь, чтобы тебе не было больно.

— Нет, любовь не приходит так сразу… ей всегда сознательно дают развиться. Не беспокойся, мне страдать не придется…

Тон ее успокоил Марселя. Он поверил ей и, мечтая о тех сердечных муках, которые ожидают Ружмона, как отвергнутого любовника, он не только допил свой кофе, но и с'ел тартинку… Он снова весь подтянулся, готовый к новой борьбе. И вчерашнее поражение уже представлялось ему не в таком страшном свете; "это временно", — говорил он себе, — "коммунизм, все равно, будет подавлен".