Зал задрожал от аплодисментов. Звучный голос оратора, его полные горячего порыва движения захватили взволнованные души. Всё словно в вихре, закружилось. Гигант Альфред потрясал своими громадными кулачищами. Исидор Курайль весь вздулся от гордости и счастья. Дютильо и сто "шестерка" стучали своими палками. Арман Боссанж впился ногтями в свой жилет. Гуржа гудел, как пароход. Бардуфль охрип и подвывал, как голландский волчок. Три дамы схватились под руки и кудахтали, как куры, и все дико вращали глазами и горланили кто во что горазд.

В ложе "желтых" скульптор Барруа отчаянно трепал свою бороду, братья Самбрёго зловеще кривили губы. Колбасник Варанг вскочил с места и зубоскалил. Христина, слегка наклонившись над красным барьером ложи, слушала, чуть улыбаясь. Какое-то снисходительное нежное презрение проскальзывало по временам в ее взгляде, и тогда раскрывались ее алые губы, показывая перламутр ее прелестных зубов. Ради удовольствия, Барра был бы готов схватить Ружмона за горло, Варанг набросился бы на гиганта Альфреда, а братья Самбрего не убоялись бы заостренных палок "шестерки".

— Ерун-да, — отчеканивая, крикнул колбасник.

— Береги свои кишки, выпущу, — заржал Дютильо.

— Попробуй, я тоже знаю, куда тебя хватить.

— На вертел его!

Комбелар звонил обеими руками:

— Тише, дайте высказаться оратору…

Звучный голос Ружмона покрыл грохот зала.

— Да, товарищи, в единении сила. Но не забывайте также и того, что надо ловить момент, не разбрасываться, сосредоточивать все свои умственные и физические силы на одной определенной цели. Сейчас, в данный момент мы должны неотступно добиваться сокращения нашего каторжного дня. "Восьмичасовой рабочий день", вот лозунг синдикалистов, вот лозунг сегодняшнего дня. Каждый из вас знает, что такое рабочий день в настоящее время: пятнадцать, шестнадцать часов каторжного труда. Едва успеешь перекусить, не выспавшись, снова иди на адскую работу, которая изнуряет физически и притупляет умственно. Кошмарное, жалкое существование. И при таких условиях живет кто? Свободный гражданин. Хороша свобода! Нет, это не свобода, это худшее из рабств. Недавно мне случилось читать прекрасное описание путешествия по Центральной Африке. Автор между прочим, описывает жизнь негров, которых еще не коснулась европейская цивилизация, тех самых негров, которых мы тут и за людей-то не привыкли считать. Так вот, автор книги, о которой я говорю, пишет: "Я только боюсь одного, чтобы европейская цивилизация не коснулась этих людей, не испортила бы их прекрасной жизни. Им живется так легко, как ни одному из наших французских рабочих. Они работают два, три часа в день, почти не знают налогов, прекрасно питаются и наслаждаются всеми радостями, какие жизнь дает среди природы. Сколько раз, глядя по вечерам на их веселье и пляски, я думал: только здесь, среди них я сидел что-то похожее на человеческое счастье". Как видите, товарищи, диким неграм и тем живется много лучше, чем вам. А почему? Потому, что негр не знает этих кровопийц, буржуазных паразитов, которые эксплоатируют рабочий класс Европы. Ну так вот, товарищи, работники Конфедерации труда поняли, что прежде всего надо сбросить с рабочего это рабство, рабство, ужасное тем, что оно лишает его не только физических, но и умственных сил. Для великого дела переустройства жизни нам нужны здоровые головы, нам нужны умственные силы пролетариата; чем больше их будет у нас, тем скорее мы восторжествуем. Человек, после десяти-двенадцатичасовой каторжной работы не может здраво мыслить, не может рассуждать; вот почему прежде всего мы должны добиваться восьмичасового рабочего дня.

На вызывающие аплодисменты коллективистов "желтые" ответили презрительным молчанием, и только один из них крикнул:

— Точно мы не хотим сокращения рабочего дня? Только мы не хотим добиваться его силой и насилием.

— Вы думаете получить его вылизыванием пяток ваших капиталистов-хозяев, что ли? — крикнул ему в ответ один из "красных".

— Теперь перехожу к тактике, которой должен держаться, с нашей точки зрения, гражданин, — снова заговорил Ружмон. — На первый взгляд, между рабочим и гражданином, между этими двумя понятиями, как будто нет никакой разницы, каждый рабочий в то же время и гражданин. Однако, разница тут может быть. Наши отцы, например, подчиняли в себе интересы рабочего интересам политики общей, мы же, синдикалисты, говорим: нет, сначала интересы рабочего, а потом уже интересы общей политики, интересы гражданские.

Среди "желтых" поднялся протест.

— Вы забываете отечество!..

— Семью!..

— Без труда нет ни отечества, ни семьи, — ответил Ружмон. — Труд это величайшая сила, им движется мир. Потому, повторяю, на первом плане рабочий, на втором — гражданин. Интересы рабочего прежде всего… Можете использовать ваше выборное право, если это вас забавляет, но помните, что депутат — это тот же профессионал, профессиональный парламентский говорун, которому, по существу, до вас столько же дела, сколько до прошлогоднего снега. Но не будем на этом останавливаться, я имею сказать вам нечто более важное. О чем я хочу говорить, вы, верно, уже догадались: я, конечно, хочу коснуться вопроса антимилитаризма. — Он поднял руку и никогда еще голос его не звучал так глубоко, торжественно, проникновенно…

Зал затрепетал. Представители противного лагеря дрожали, как разоренные тигры в клетках.

— Я не отрицаю, что это вопрос страшно серьезный и сложный. Не мало он мучил меня. Потому что и я не чужд был предрассудка и я привык считать французов высшей нацией, и мне казалось невыносимой мысль о подчинении какому-нибудь немцу.

Среди "желтых" пробежал возглас одобрения и насмешки.

— В нашу дудку запел, — прогудел скульптор Барруа.

— Флюгер!

— Сейчас увидите, какой я флюгер, — с сардонической улыбкой сказал оратор. И продолжал, обращаясь к "желтой" ложе:

— Итак, для нас как-будто нет счастья вне нашего отечества. Но, товарищи, не в тысячу ли раз лучше себя чувствует в этом нашем отечестве какой-нибудь пруссак с туго набитым карманом, чем мы, иногда не имеющие гроша на хлеб. Все удовольствия, вся красота жизни, наши самые красивые девушки, все к услугам космополитических буржуев, а мы не имеем даже тех крох, которыми питаются их собаки. Ты чужой в своем собственном отечестве, раз у тебя нет денег, чтобы платить. Нет, товарищи, для бедняка отечества нет, это пустое слово, сказки, регистрационная надпись в паспорте и на школьной тетрадке, вот и все. Она, эта самая надпись дает тебе одно право — страдать, одну обязанность — кровью своей защищать это отечество для твоего хозяина, для твоих владык и эксплоататоров. Ради них, ради наших хозяев и владык, ежегодно тратятся безумные деньги на войско, на флот. И этого терпеть нельзя. Этот расход на армию и флот должен быть вычеркнут из бюджета Франции.

В ложе "красных" поднялся какой-то неистовый восторг.

Всё загудело, заревело, кто бил себя кулаками по лицу, в воздухе, наполненном общим восторженным воем, безумно метались сотни рук.

Но и бешенство "желтых" не уступало восторгу "красных". Колбасник Варанг задыхался и был красен, как свекла. Братья Самбрего, казалось, сейчас выскочат из ложи в зал. Барруа раскачивался, как белый медведь, и точно бодался, как козел. Они кричали:- "Да здравствует армия!". Кричали так, что, казалось, горло у них сейчас разорвется. Христина смотрела на всё происходящее глазами, полными жалости и презрения. Охваченный общей волной возбуждения Комбелар звонил в колокольчик, выплясывая какой-то дикий танец.

— Необходимо выбросить из бюджета расход на армию и флот! — закричал Ружмон так громко и властно, что всё вокруг смолкло. — И этот шаг к общему миру будет так прекрасен, что весь мир преклонится перед Францией, и с этого дня мы станем во главе всех наций, потому что мы будем отечеством свободных граждан всего мира…