—    Когда же вы написали «Гаргантюа»?

—    О, это особая история, сейчас я вам ее расскажу. Однаж­ды мой приятель принес мне книжонку с таким названием «Великие и бесподобные хроники огромного великана Гаргантюа». Кто ее накропал, одному богу было известно. О легендар­ных подвигах этого горластого балагура, любившего повалять дурака, испокон веку рассказывали во Франции няньки чумазой ребятне.

—    Позвольте, разве не вы создали этот образ?

—    Да что вы! Просто приложив все свое усердие и пустив в ход фантазию, безудержную, насколько вам известно, я сплел судьбы Гаргантюа и Пантагрюэля, старинного персонажа фран­цузского эпоса, воедино... Поскольку книжонку о Гаргантюа в Лионе зачитали до дыр, мне в голову пришла мысль подзарабо­тать на ней, так как тогда у меня не было ни гроша за душой. Что я и сделал к великой радости людей, не считая сорбоннских зануд и прочих бродяг, которых ничем не проймешь...

Потом я стал врачом одного епископа и добрался с оным до самого Рима.

—    Об этом я знаю. Рассказывают даже, что вы, считая себя недостойным чести поцеловать ноги папы римского, по приме­ру вашего хозяина, попросили у папы позволения поцеловать его в задницу.

В сердцах метр Франсуа стукнул кулаком по столу.

—     Гнусная ложь, сочиненная жалкими студентишками из Сорбонны в бреду, и университетскими сопляками, которые принимали меня за грубияна и шута,—заорал он.— Все было совсем не так. Я испросил прощения у Его Святейшества за то, что сошел с пути истинного, уйдя из монастыря. Он отпустил мне грехи, и я с чистой совестью стал заниматься медициной, возвратившись в лионскую больницу. В итоге я все-таки был удостоен высшего ученого звания доктора медицины в Монпелье. В Лионе у меня был сын от одной аппетитной бабенки. Его звали Теодул. Я доверил его воспитание одному прелату. Но однажды, когда я был в отъезде, мой мальчуган заболел, а священник, положившись на волю божью, дал ему спокойнень­ко отойти в мир иной. И тогда я, не помня себя от горя, уехал в Париж, где был назначен придворным лекарем.

—    Об этом периоде вашей жизни рассказывают любопыт­ные истории.

—    Интересно знать, какие?

—    Говорят, что у вас не было ни гроша в кармане и вы не могли добраться до Парижа. Вы остановились в каком-то постоя­лом дворе и попросили мальчишку написать на обрывках бумаги: «Яд для умерщвления короля», «Яд для умерщвления королевы», «Яд для умерщвления герцога Орлеанского» и тому подобное. Потом, наклеив этикетки на конвертики, вы отослали мальчика прочь, а он, конечно, побежал и рассказал все своей матери. Буквально через несколько минут за вами пришел судейский чиновник и отправил вас под охраной в Париж. В Париже вы развернули эти конвертики, в которых была зола, и весь двор потешался над тем, как вам ловко удалось обвести вокруг пальца судейские власти, чтобы бесплатно добраться до столицы...

—    И это все, что вы знаете об мне?.. Это ложь и выдумки пустомель. Чем сочинять небылицы, шли бы они лучше щупать девок в кустах.

Чтобы успокоиться, он допил вино и сказал:

— Моя история подходит к концу. В итоге я все-таки стал священником, получил приходы сразу в церкви Св. Мартина в Медоне и в церкви Св. Христофора в Ле Мане.

Так прожил я два года. Я лечил там больных, поскольку именно это все же являлось моим истинным призванием, и писал пятую книгу о Гаргантюа и Пантагрюэле, не слишком утруждая себя на поприще кюре. Из-за этого у меня отобрали приход, обвинив в нерадивости... А вскоре 4 апреля 1553 годя я умер в Париже, в доме как раз за церковью Святого Павла, что неподалеку от Сены. И было мне 59 лет от роду...

Теперь вы знаете об мне все, за исключением тех женщин, которых я любил, и тайн, о которых я все-таки поведал в моей книге, более серьезной, чем думаете о ней вы и эти безмозглые ослы из Сорбонны. Но надеюсь, что в один прекрасный день читатель неожиданно для себя самого поймет все то, о чем я хотел сказать в ней.

Он встал, давая понять, что разговор закончен.

Я возвратился в Париж весьма озадаченный. И прежде, чем поведать вам о метре Франсуа, мне захотелось полистать книги о его жизни...

Создатель Панурга не солгал мне... Вопреки существующе­му о нем мнению, он никогда не был шутом и не терпел вульгарщины. Он был дотошным ученым, одним из самых больших эрудитов и медицинских светил своего времени.

СТРАННЫЕ МЕТОДЫ РАБОТЫ ЗОЛЯ

Если бы г-ну Мориаку (Франсуа для особ из благотвори­тельного общества) пришла в голову мысль написать роман о куртизанке —естественно, терзающейся мыслью о своем гре­хе,— и никто из членов семьи не смог, как обычно, послужить ему прообразом, он сделал бы его героиней такую великую актрису, что многие читатели были бы поражены его беззастен­чивостью.

Если бы г-н Мориак (месье Франсуа для неприступных дам) поместил свою куртизанку в обстановку, настолько детально выписанную, что посвященные смогли бы узнать в ней квартиру одного из министров, то читатели, конечно же, сочли бы, что это чересчур.

И, наконец, если бы г-н Мориак (Святой Франсуа для патронесс), описывая роскошный и несколько легкомысленный ужин, заставил своих героев есть те же блюда, что были на последнем обеде у монсеньера архиепископа, не один читатель был бы глубоко разочарован.

Между тем г-н Мориак (красавчик Франсуа для девиц из Себасто) лишь последовал бы примеру Золя...

У последнего, в сущности, не было ни глубокого знания человеческих душ, ни воображения, и, чтобы писать свои романы, он был вынужден скрупулезно фиксировать все, что видел у людей, несколько неосторожно пригласивших его в свой дом.

Возьмем, к примеру, его роман «Нана»: рассмотрение собы­тий и персонажей, послуживших источниками для романа, рас­кроет нам секрет того, что в шутку называли «натурализмом», и продемонстрирует методы работы автора «Человека-зверя».

Однажды в 1877 году Золя зашел навестить своего друга Мане. Тот рисовал портрет актрисы Генриетты Озе, ставшей знаменитой из-за своей связи с принцем Оранжским.

Золя, увидевший краешек очаровательного нижнего белья этой соблазнительной особы, пришел в сильное волнение. Сев в углу мастерской, писатель, никогда не встречавшийся с «до­рогими кокотками», с удивлением слушал весьма фривольные рассказы актрисы о жизни содержанки. Несколько минут спустя он вынул из кармана записную книжку, с которой никогда не расставался, и, спрятавшись за одну из картин, стал лихорадоч­но делать записи, краснея при этом, как юнец, которого застали за тем, что он подглядывал в замочную скважину.

В 7 часов, не обмолвившись ни словом с моделью Мане, он откланялся и вернулся домой, решив написать роман о гнуснос­ти мира, который он только что для себя открыл.

Он встал около стола и начал протирать стекла своего пенсне большим клетчатым носовым платком, который мадам Золя выдавала ему каждую неделю на следующий день после того, как белье было выглажено. Внезапно им овладело беспокойство.

Сумеет ли он описать жизнь куртизанки, он, не знавший ничего иного, кроме серой и однообразной жизни мелких бур­жуа, вышедших из среды лавочников?

Бывший служащий издательства Ашетт, в сущности, никог­да не бывал ни в ложе актрисы, ни в салоне светской женщины, ни в отдельном кабинете, ни, разумеется, в спальне одной из этих сладострастных женщин, которыми владели короли Пари­жа и даже Европы.

Имея, таким образом, весьма смутное представление об обществе, в котором царил разврат и которое он намеревался описать, Золя вооружился записными книжками, водрузил на свой мясистый нос пенсне и отправился «на охоту»...

Сначала он обратился к тем из своих друзей, у кого был опыт в любовных делах: Мопассан поведал ему о своих послед­них победах, у Анри Сеара он смог прочитать его личный дневник, полный рассказов об изысканных ужинах и оргиях у женщин легкого поведения, а от Людовика Алеви, завсегдатая театральных кулис, он узнал о жизни актрис. Благодаря Алеви он познакомился с Дельфиной де Лизи, Анной Делион и Бланш д'Антини. Последняя стала во многом прообразом героини его романа. Бланш буквально поразила Золя той роскошью, в которой жила. Наблюдая за ее жизнью, Золя исписал не одну записную книжку. Бланш выливала в ванну 200 бутылок шампанского, чтобы, как она говорила, «окунуться в нем». Ее ночная ваза была из массивного серебра с выгравированной на ней монограммой...Следует отметить, что Бланш была незаурядным созданием. В отличие от любой уважающей себя куртизанки, она делила ложе не только с богатыми любов­никами. У нее были «свои нищие» — молодые люди на одну ночь, которые приглянулись ей по той или иной причине (по какой именно, она тщательно записывала в своем дневнике).