«Мы ходим, говорим, смеёмся, спорим…»
Мы ходим, говорим, смеёмся, спорим,
А втихомолку плачем — и поём;
И делимся то радостью, то горем,
Оставшись с другом иль с женой вдвоём.
А между нами смерть неслышно бродит
И, ласково вонзая взгляд во взгляд,
По одному обнимет и уводит;
Чуть отойдёт — и уж глядит назад.
«Любить – зачем? Ведь рано или поздно…»
Любить – зачем? Ведь рано или поздно
По новому, безвестному пути
К лицу судьбы, раскрывшемуся грозно
Тебе и мне опять придется розно,
Как шли сюда, отсюда в ночь идти.
Ты говоришь: сужденные друг другу,
В закатной ли, или в рассветной мгле
Мы, отданы священному испугу,
Доверились таинственному кругу
Как верные владычице-земле;
Так не она ль в положенную пору,
Во сне дневном, иль в явности ночей,
Нас уведет к неслыханному хору,
Где духу дух, где взор ответит взору,
Поток миров – игре ее ключей.
И взор открыв, как внове, за могилой,
Мы потечем, средь света или тьмы,
Разрознены, но вновь единой силой
Вливаясь в круг, и жуткий вновь, и милый,
Влюбленные, найдем друг друга мы…
Зачем любить? Нет, поздно или рано,
И встретясь вновь, и возжелав цвести,
Узнаем мы – и грустно так, и странно,
Что не любовь – любовь, не рана – рана,
Наш пыл – не пыл, и хлад – не хлад. Прости…
«Дождь стучит в окно разбитое…»
Дождь стучит в окно разбитое,
Горе мое, горе, –
Вейся, горем перевитое,
Веревочкой, горе.
Из деревни я из Гришнева, –
Город Духовщина, –
Не хвалюсь, ведь не пил лишнего, –
Эх, видный мущина!
Думал – ну про жись столичную,
Так сказать к примеру,
А попал на неприличную
Экую квартиру.
Ветер, дождь в окно разбитое,
Ты, горюшко-горе,
Вейся, горем перевитое,
Веревочкой, горе.
Эх, губерния Смоленская,
Ерема, Ерема,
Твоя доля деревенская,
Сидел бы ты дома.
РАЗЛУКА
Когда и жар чуть-чуть, да и знобит немного,
И утомление, и лёгкая тревога,
В начале августа, в деревне, в вечера
Длиннее и темней — близка моя пора.
Все тишиной наполненною слиться
Так хочется — вот-вот — и крылья обрести,
И силы цельные для стройного пути,
Где всё, что здесь в плену желанья и броженья,
Найдёт единые живые выраженья —
Хотя бы в шорохе, в звучащей тишине
С её гармонией. И как же грустно мне,
Что эти близкие, душе родные звуки
Уже поражены дыханием разлуки
И, чуть уловлены, замрут, обречены
Воспоминанию — несбывшиеся сны.
«Недавно здесь о Пушкине узнали…»
Т.Г. и М. А. Цявловским
Недавно здесь о Пушкине узнали,
Что свой канун изгнанья из Одессы
Он, щеголяя званием повесы,
Провел на людях в театральном зале.
Листочки календарные сказали
День и число; а уж названья пьесы
Не скрыли, пусть ревнивые, завесы.
Но хуже ли вторая весть? Едва ли.
Поэт – один, в пути пред тем отметил
(Сносней чиновной саранча простая)
Заветный день двадцать шестого мая:
Бутылкою вина его приветил –
И, хоть с пером он жил не неразлучно,
А в календарь вписал собственноручно.
О том поведал звучно
Димитрий – с рифмой в отчестве – Петрович
Всем нам небезызвестный Якубович.
«Эпистолярная строка…»
Татьяне Григорьевне Цявловской-Зенгер
Эпистолярная строка
С трудом ложится на бумагу,
Над ней работа не легка,
Засяду ль я или прилягу.
Совсем не то мой старый стих,
От детства мне приятель чудный, –
Послушлив, ласков, нежен, тих
И верен в жизни многотрудной.
Но не под силу и ему
Поверх ярма навьючить грузы,
Что переполнили суму
Житейской тягостной обузы.
А потому, покой храня,
Минуя пни и буераки,
Перескочу к «повестке дня»….
Да лих, и тут-то западня
Или возня открытой драки.
Сказать по правде, не чинясь,
Ведь перепашет разве трактор
То месиво, ту гниль, ту грязь,
Что стряпает «из грязи князь» –
Для переводчика редактор.
Таков-то здесь А. А. Смирнов, –
«Желанием честей размучен»,
Хоть в диалектике и нов, –
И хоть учен, да мало учен.
Срамит меня под старость лет
Мозглявый этакий молодчик:
В издательстве я не поэт,
А заурядный переводчик.
Здесь говорят: мой слог тяжел,
Изящной Щепкиной не пара
(«Дух века вот куда зашел!»):
Я ловкости не приобрел
Смягчать Петрарку и Ронсара.
Я не поэт – ну что ж? О том
Я не печалился б нимало,
Когда б уж заодно, гуртом
Мой толстый «юбилейный» том
Редакция не прижимала.
Обидно толстяку худеть,
Осанистому – молодиться…
Куда ж себя, свой пыл мне деть?
Тут кровь моя, а не водица!
«Тебе пора бы на покой,
Вот – редактируй Теплякова».
Да, знаем мы, покой какой:
Согнет дугой, пошлет с клюкой…
«Пообожди годок-другой
До договора: не Благой,
Потерпишь малост <так>, что ж такого?»
Хоть в ней намек, а сказка – ложь,
Был разговор таков не сплошь,
Но суть правдива и в намеке;
Для книг – закон: вынь да положь,
Тогда пойдут рубли и сроки.
Пусть это временный указ
(Меня утешил Петр Иваныч), –
О нем я, не смыкая глаз,
Порой боюсь подумать на ночь:
Тут времени подпал точь-в-точь
Мой Боратынский, мой Евгений –
И от меня уходит прочь
В недосягаемую ночь
Его печальный, мудрый гений.
Нет, право – без элегий в дрожь
Вогнать бы мысль могла простая:
И матерьял, и план хорош,
Да ненароком глядь – помрешь,
И пропадет все ни за грош, –
Так тут-то вот и запятая.
Такие думы – ну, хоть брось! –
Способны лошадь огорошить;
Да мой ямщик кричит: «Небось!»
И, помня русское авось,
Бодрится подставная лошадь.
И, к цели сладостной влеком
По жизненному захолустью,
Все ж от поденщины тайком
Я с музой милою знаком
И с тихой стариковской грустью.
Нет-нет, украдкою втроем
Вслед Боратынского идем,
И дух смятенный уврачеван.
Судите же, каким огнем
При вашей весточке о нем
Я и обласкан, и взволнован.