«Я не знаю, я немею…»
Я не знаю, я немею…
Или я назвать не смею
Этой тонкой, радужной волны?
Это – крылья? Это – сны?
Но не смея, но не зная,
Вижу я: вся жизнь – иная
И цветет широко предо мной…
Звездной россыпью? Весной?
Это небо, эту землю
Осязаю, чую, внемлю,
Словно сердца трепеты в груди…
Затаись? Поникни? Жди?
Не таюсь я и не жду я:
Вот нахлынули, ликуя,
Звуки на меня со всех сторон!
Весть? Молитва? Песня? Стон?
«И тени уносятся, тая…»
И тени уносятся, тая
Пред ликом светлым твоим;
Поет тишина святая,
А я вдали томим.
Томим одиночеством думы
О тесной, скудной земле, –
И слышу немые шумы,
Рожденные во зле.
Бессонной пустынной тоскою
Изныла душная грудь;
Не жаждет она покою,
Но – мук живых вздохнуть.
И с ними, и с ними в разлуке
Мои бессонные сны…
А смутные эти звуки
Тебе уж отданы.
«Ты ли, странница, ты ли, паломница…»
Ты ли, странница, ты ли, паломница,
Не тоскуешь по тихой судьбе,
Что так вольно, так молодо помнится
В этой келье уютной тебе?
Тихий свет разольется по горнице,
Где лежишь на страдальном одре, –
И бывалая воля затворнице
Снится в душной и тесной поре.
За стеною людская сумятица
День и ночь неусыпно слышна:
Всё кругом, одержимая, катится
И бормочет… А здесь тишина.
И к иной тишине сердце тянется,
Вьется светлый и радостный путь,
И идет неистомная странница
Всей широкою ширью вздохнуть.
«Мои летучие напевы…»
Мои летучие напевы
Легко приемлет тишина;
Цветочной пыли тоньше севы
Полуденного полусна.
И молчаливые тревоги
Восходят на живом пути,
Заворожительны и строги –
Воздушным цветом процвести.
И хоры стройные поплыли,
Благоуханье стало звук,
И светлым дымом вьются были
Целенью приобщенных рук.
И затаил свои рыданья
И злую жизнь постигнул день,
Как легкого недомоганья
Отдохновительную тень.
«Когда в ночи, покинув блажь людскую…»
Когда в ночи, покинув блажь людскую,
Я прихожу в постылый угол мой,
Я здесь один с бессонницей тоскую,
Заворожен полуночной зимой.
Мне холодно, мне пусто, мне уныло
И горько мне за наше бытие,
Где сердце всё как будто не застыло
Усталое и глупое мое.
Но странный миг: опять его биенья
Ответствуют падению стиха,
И во хмелю чужого упоенья
Вся жизнь его улыбчиво-тиха.
Грудь поднята упругою волною,
Из глаз бегут горящие струи,
И восстают сквозь слезы предо мною
Над зимнею бессонницей ночною
И светятся над ней черты твои.
«Я научаюсь любить…»
Я научаюсь любить
Одиночества злые минуты:
Рвутся, как сладкая нить,
Все мирские ненужные путы;
В сердце же вдруг напряглись,
Словно стройные струны созвучий,
Вдаль протянулись и ввысь
К отдаленному – связью певучей.
Ты не один, не один
И для радости брошен безлюдью:
Сколько душевных глубин
Ты коснешься горячею грудью!
К боли ль польются твои
До услады страдальные звуки, –
Скажут отзвучий рои:
В одиночестве нету разлуки!
«Радостью Люлли и Куперена…»
Радостью Люлли и Куперена
Встречен был белеющий рассвет –
Засверкала искристая пена
По волнам первоначальных лет.
И душа моя помолодела,
Позабыла о добре и зле,
Юной силой заиграло тело
На весенней благостной земле.
Гайден, Гендель, Вебер зазвучали
В свете обновившегося дня –
Строгим, чистым, светлым, как вначале,
Поглядело небо на меня.
Понял я, что стройными хвалами
Ты раскрылась, духа не тая,
И в живом нерукотворном храме
Разлилась волной мольба твоя.
«И горький вкус во рту, и голова кружится…»
И горький вкус во рту, и голова кружится,
И расслабление по телу разлилось,
И трепыхается подстреленная птица
В груди стеснившейся, что день пронзила ночь.
Целительница-ночь раскроет крылья духа,
И пламенный покров развеется как дым –
И слышно явственно таившееся глухо,
Крепя живую грудь дыханьем молодым.
В полусознании кружения дневного
Я, словно в немощном докучном полусне,
Давно знакомое слежу опять и снова,
И сквозь толпу теней ты недоступна мне.
Водительница-ночь как бы родного края
Предел возлюбленный раскроет предо мной –
И постижима ты, и, на тебя взирая,
С тобой лицом к лицу я на тропе земной.