«Когда археолОг, и радостный, и строгий…»
Когда археолог, и радостный, и строгий,
Спустился в древний склеп по стертым ступеням,
Где, выходя из тьмы, мрачнели по стенам
Под бликами огня чудовищные боги,
И увидал в гробу, откинув покрывало,
Надменно жесткие, безглазые черты
Древнейшей мумии и лотоса листы,
Он вдруг задумался и тихо-тихо стало.
От ветхих покрывал и листьев странно пахло
И иероглифы таинственно вились…
Здесь много тысяч лет, окончив путь, сошлись
И вот они глядят, насмешливо и дряхло.
«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»
В зюд-вестке фриз у отчего камина,
Безмолвно изредка прикладываясь к кубку,
Совсем величественно курит трубку.
У ног его присела Катерина.
В ушах у дочери огромные сережки,
Как две прелестные, ажурные тарелки.
Меланхоличный взгляд. И зубы, как у белки.
Недвижные и тоненькие ножки.
Есть что-то в рыбаке от дожей.
Есть Сандрильона в девичьих глубинах.
Пунцовый отблеск на его морщинах.
Он – честный рыбарь. Он – сын Божий.
Раскрыта Библия. Ясны слова Писанья:
«Достаток и добро всем Господу послушным»…
Когда б Египет был по-фризски добродушным,
Он очень бы любил такие изваянья.
«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»
Мне всё равно, мне всё равно, слежу игру теней…
В. Брюсов
Аллеи мудрые запятнаны упавшей,
Прелестной, красною, шуршащею листвой.
Быть может, я грущу… Мне кажется уставшей,
Но раньше, некогда, так много понимавшей
И ровношумность рощ, и даль под синевой.
Здесь надо индиго; здесь желтая; для клена
Прибавить пятнами немного вермильона…
Быть может, я грущу… Быть может, жить большим,
Жить главным – тоже вздор?
Далекий, сизый дым. И нелюбимая, неловкая ворона.
Цветные саваны накинули осины…
Быть может, я грущу… Бороться, достигать
И, овладев с трудом, немедленно бросать…
Какой покой хранят осенние долины!
Где это говорят? Далеко, у плотины…
«Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…»
Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…
Он – скучный джентельмэн; он – пережитый сплин;
Прозрачность воздуха и четкость дальних линий
Хранят страннейшие мистерии глубин,
Спокойную печаль, безмолвную безбрежность
И ум рассудочный, отрекшийся от звезд…
Как будто прощена всем миром Неизбежность
И тяжкий-тяжкий лоб стал благородно прост.
Тогда она чутка, холодная столица,
В великий серый день, когда цветы грустят…
Скользят прекрасные, фарфоровые лица,
И мертвый Бог на всем лежит, как тишь и мат.
И, точно меч в груди, я чую прелесть Долга
И драму тех, кто был, пожав плечами, чист!..
А после я один, я плачу долго-долго,
Что умерли Пустяк, Талантливость и Свист…
«Нынче утром небо нежно-переменчиво…»
Нынче утром небо нежно-переменчиво,
Словно девушка, капризная слегка.
И лазурь его лукава и застенчива,
Но растрепаны и быстры облака.
Как полна благоухания и сладости
Эта старая, несчастная земля!
И душа моя звенит от тихой радости
С дребезжанием надтреснутого хрусталя.
СТИХОТВОРЕНИЕ
Стихотворение – не кубок ли вина?
Я назову вино – вином memento mori.
Когда святой смычок своих фантасмагорий
На струны вечера положит тишина,
То, странник, разверни поэта мудрый свиток
И пей на колдовстве настоенный напиток.
Любуйся на стакан, граненный мастерами,
На тщательность и грусть бесцельного труда,
На полный меда сот с прекрасными углами
И на влекущий в глубь, как сон, как нагота,
Напиток женственный, веселый, золотистый,
Иль терпкий, медленный, роскошный и душистый.
Ты, обреченный жить в Страннейшем и Святейшем,
На пепле и золе малейшей из планет,
Гуляка, отданный цветисто-юным гейшам,
Или Мадонне преданный аскет,
Сизиф, Тантал, актер, пришедший на мгновенье,
Не знающий конца и смысла представленья –
Цени поэзии дурманные стаканы
И величавое похмелье горьких нот!
В ужасной высоте поэт из черной раны
Свое причастие по каплям соберет,
И крови жертвенной заговоренный слиток
Дурман и аромат вольет в его напиток.
БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
(ПЕТРОГРАД, 1916)
ПРЕДИСЛОВИЕ
которое бессвязно, длинно и, кажется, не имеет никакого отношения к книге!
Странно, что я пишу предисловие к этой книге стихов… Еще пять минут тому назад я вовсе не имел в виду написать его. И сейчас, когда я уже пишу его, я решительно не могу сказать, зачем оно нужно? И, главное, что я в нем скажу? Я пишу его тем не менее, подчиняясь какому-то чувству, властному, как приказание гипнотизера, и теряющему ясность, когда я пробую оформить, оправдать, объяснить его разумом. Я хочу сказать что-то в защиту поэзии…