— Как триппер.

— Триппер тоже может быть уникальным, — возразил Маныч. — Гений не знает полочек, на которых всё расставлено, всему есть номер и точный профильанфас. Он неожиданен и непредсказуем. И ложил на всех.

— Как ты.

— Ладно вам, — вмешалась Линда, — что вы такие? Пусть говорит. Мне, например, очень интересно.

Но Маныча и Первая Конная уже не остановит.

— Гений делает лучшее. У него нет завистников, как нам преподносят, потому как люди понимают: гениальное — это уже непревзойденное. Попробуй сделать лучше Джоконды. Шиш! Гениям не завидуют.

— Ерунда, — безапелляционно сказал Миня.

— Сам ты это слово. Слушай дальше. Он делает лучшее, а лучшее — враг хорошего. Бог ревнив. Сделать лучше его нельзя. Боги не любят совершенства. Китайцы, когда создавали свои вазы, в эпоху там Цинь, или как, короче, в средневековье, если уж ваза получалась слишком хороша — разбивали к чертям собачьим! Потому как понятие имели: кто в область божественного войдет — тот уже не выйдет. Это и плата, и награда. Или Сальери винца гнилого подольёт, или неслепая неслучайность. Одно к двум. Иль два к одному. Все равно джокер в прикупе. Случайность — жест Бога и любую случайность надо называть неслучайностью. Потому человечек и ограничен! И Бог, или Дьявол, тебе-то, в принципе, из одного ведра, редко допустит выход за рамки — унизит жизнью. Дасть-то — дасть, только потом отнимет. Да хоть и в музыке. Кто в запредельность залез, себя наизнос потратил — уже далече. Джоплин, Хендрикс, Моррисон. Можешь представить нынешними? — повернулся он к Миньке. — Сытыми, зажравшимися? Погляди-ка вокруг. Обсос обсосанного. Ни находок, ничего оригинального, — Маныч присвистнул. — После того, что сделали Флойд шесть лет назад — всё! вакуум. Стоп-кран. И, пожалуй, уже ничего и не будет. Бронепоезд угнали. А характерно, даже удивительно, что у битлов-умниц вовремя всё. Как вся телега пошла под откос, они с нее и ломанули. Так, там по инерции маленько проехало, и колеса в разные стороны покатилися. Вот и Исключение из Правил, как в любом учебнике. Облюбовали свою земляничную полянку, потоптались-потешились, все ягодки сорвали — и по кустам. А остались бы? еще вопрос. Писали бы газетки с пренебрежением: ах, были, да, но посмотрите, что с ними стало, — Маныч издал губами неприличный звук. — Мало таких? А теперь — памятник нерукотворный. К нему не зарастет. Хотя тоже… Дальше не пошли. Оно вам и есть — живёхоньки. Смехуёчков много, — осудил Маныч. — Больше придурялись, чем дело делали.

— Артуш, расскажи лучше про любовь, — прильнула к нему Линда. — Ты так красиво говоришь, я бы си-де-ла и слушала.

— Нинка, ты умница, — обмуслякал ее Маныч. — Ты удивительная женщина. Душевная, — он, не глядя, махнул налитый стопарь. — Нина. Любовь — это… Этого никто не может сказать. Только поэт. А я не поэт, — пьяно хихикнул Маныч. — Любовь — это, как там, вбежать во глубь двора и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, чем-то там своим играючи. А если без балды, то любовь — это высшая сила, которая дадена не всем, — погрозил он пальцем, — всякому хуепутало в пальто не дадена будет, — он чуть было не упал со стула. — Любовь — это рай. Рано или поздно люди добираются до яблок с бритвами, а потом чито-брито. Потом всё кончается. Вечного ничего нет.

— Любовь прошла-а, я это знал, — затянул Лёлик на перевранный в подворотнях мотив «Леди ин Блэк» Хипов[78]. Мы с Минькой подхватили:

— Свои мечты я вспоминал. Когда пришла-а, куда ушла, и понял я: она прошла. Ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла.

После нашего короткого выступления Маныч продолжил:

— Бывает и так: в раю остается один, одному от любви — ни в какие ворота, и яблочко ему в одиночку горькое. И тогда он спускается в ад. Своей души. И заводит там зверей, которые жрут его изнутри. Кусают и рвут на части. А чтобы зверей успокоить, он начинает, допустим, писать стихи — пусть они и корявые, но правда всегда корявая, в коростах; музыку сочиняет; рисует — кто как, — выпускает этих зверей на волю. В другом обличии. А искусством это можно считать только тогда, когда зверь страшнее звериного или нежнее мадонны с дитятей. Или укротить этого зверя до бархатной нежности, или на волю его, неподкованного. Зверюге на волю оно может и легче, но и нежность — сжатая пружина, которая со страшной силой может распрямиться и ударить в лоб. Может и насмерть. Вот почему я не осуждаю самоубийц от любви. Художник, пацаны, — Маныч уже еле ворочал языком, — это несчастная любовь. Разбитое сердце — вот где вырастает вечное. Это самая прочная почва. Тот, кто творит давай, как борцы, по-гамбургскому, с терновым венцом на челе, пытаясь доказать предмету страсти что он, кто он, доказывает, неосознанно, Самому Взыскующему, потому как любовь — это тоже не земное, а данное свыше. Настоящей любви на земле нет. И быть не может. Любовь не имеет отношения к жизни. Ну, крепенько, — он поднял рюмку и расплескал коньяк по подбородку.

— Хватит, Артуш, — ласково сказала Линда.

— Искусство, — икнул Маныч, — это любовь к себе, в первую очередь. Себя надо жалеть. И терзать. До крови душу расцарапывать. Может тогда что-то путное и выйдет. Всё, что написано не кровью, это… На то, что кровушкой не пахнет не стоит и время тратить.

— Страдания эти — девичьи, — язвительно фыркнул Минька. — «Трагедии» сопливые. Один писатель сказал: «Человек должен молчать, если уж он решил сохранить единственное, что у него осталось: страдание».

— Что за «один писатель»? — раздраженно спросил Маныч.

— Какая разница? Не помню.

— Это просто оппозиция. Отпор. — Маныч погрозил Миньке пальцем. — Умно, да? Нет. Замысловато — и только. И по большому-то счету защита от самого себя. Всё ведь от характера твоего зависит. Верно? Есть слова о вещах, а есть слова о словах. Вот и тут — отпор, ворота на засов. Не путь художника. Рационально, трезво — «сохранить», «молчать». Но — тоже имеет место быть. Нали-вай, — скомандывал Маныч. — За философию!

Тут Маныча понесло. Понесло будто волшебной сивкой-буркой.

Когда мы грузили его в такси, он еще не сдавался.

— А что вам до того, что хорошо темперированный клавир Баха, — он встал на пошатывающихся ногах, — это и есть корни? И Стравинский, и Рахманинов, и даже онанюга Чайковский — это всё корни от корней, потому что они черпали оттуда, куда мы не доберёмся — ни силушки, ни мочи не хватит. А уж тем паче говорить, где не ставить точки, — передразнил он кого-то, — а только многоточие. Что вы в точках можете понять, когда в запятых не разобрались? А?

— Садись, ебёныть. Надоел уже.

— Да-да, как же! слышали: «Караван» написал не Эллингтон, «слово „джаз“ означает половой акт», «какой там джаз, дайте нам блюз!» А что вы с ним делать будете? Это ж непонятки одни для фуфлопендриков. Что для вас блюз? Одиночество? Или трава, запрокинутая лицом к небу? Всё, что летает, ползает и ходит — это и есть блюз. Если хочешь, он древнее самого толстого дерева, если хочешь.

На этом его, наконец, запихнули в тачку, где уже сидела Линда. Он и там еще пытался что-то доказывать, пока нам не удалось захлопнуть дверцу.

— Философ хренов, — сплюнул Минька, когда такси отъехало, попыхивая синеватым дымком.

— Что ни скажи, а всё веселей.

— Папа, — сказал Лёлик.

— Мудрый старший брат, — сказал я.

— На хуй мне такие братья, — зло ответил Минька, — лучше буду сиротой.

28

Буфетчица Зоя Пална, виночерпий наш — душа человек. Девятьсот девяносто девятой пробы. Клейма, как говорится, ставить уже некуда: вся из себя золотая — что снаружи, что внутри. Широта души ее — аж до четвертного казначейского билета, жыйырма бес сом, йигрими бэщ манат — по сих пор нам открыт в ее царстве-государстве беспроцентный кредит. Основной претендент на долговую яму, конечно же, Маныч. Как ни глянь, он всё у зоиной стойки околачивается, всё языком чешет.