— Вот у меня батя, — всунулся Лёлик, — приеду, пойдем с ним в магазин, накупит всякой вкуснятины, такого, знаешь. Я говорю, слышь, пап, дорого. А мы с тобой дешевые что ли, отвечает.

— Во, — прохрипел Маныч, зажевывая. — Есть монета — не жмись. Погуляй, пожри качественно. Не будет денег — а и шопен с ним. Что будет потом — посмотрим. Жизнь-то не кончилась. Она любит тех, кто любит ее. Будешь так жить — ни болезней не будет, ничего. Здоровье ать-два. Выспался, потянулся, в окно поглядел. Зашибись. У меня дома, верь не верь, будильника нет. Выкинул. Надо было пойти. А, — махнул он рукой, — просить, в общем. Тьфу! Противно, гадость. Я, как путный, спонталыку сбился: будильник завел, рубаху нагладил. Утром: трень-брень. Да звонко так. И не умолкает. Ах ты, засранец! раз! в окно. Хер вам!! Бляди ёбаные. И снова спать лег. Во!! Хера! Я себе принадлежу, а не вам. И ложил большой, толстый и красный карандаш на ваши дела! Как небо на мои дела плевало, так я плюю на милости небес!!

— Сильно!

— Не понял.

— Сильно сказано.

— Вознесенский. Знаете ли, судари, — воодушевился Маныч, — что поэт — это Голос Бога? Что жизнь можно понять, когда читаешь Поэта? Только он укладывает ее навзничь, в три строки. Как трехрублевую вокзальную. Вообще, я вам скажу… Жизнь можно понять только через другого человека. Не обязательно, ну да ладно… Через музыканта, поэта, писателя. Через тех, кто её… — Маныч два раза подряд икнул и было призадумался на пару секунд: что это с ним. — Но через Поэта, — он указал пальцем в потолок, — в первую очередь, потому что поэт — не человек. Он больше, чем человек. Он — дух. Он — любовь Бога. Он — символ Начала. Поэт расставляет слова по порядку, находит им место и смысл. В этом и есть его Таинство — найти то самое Слово. Царь перед ним — говно. Кто был первый Поэт? Адам. Всем дал названия: животным, птицам, растениям. Дал имена всему загадочному. И разгадал эти Тайны. Выдумал свой собственный мир. Из гласных, шипящих, звенящих, свистящих, согласных и не согласных. И получилось ведь, нет? Тиг-гг-ррр! Кош-шшш-ка. Птич-ч-ч-ч-ка. Не абы так. С любовью.

— Мура какая-то, — буркнул Минька под нос.

— С Любовью, — повторил Маныч, — с большой буквы. А Любовь — это Бог. Когда любишь — обожествляешь, будь то дело или человек. Если любовь приходит в сердце, слова рождаются сами. И какие! Ядра — чистый изумруд. Но главное, всё же, не слова, что слова? слов, как грязи. Главное — как они… — Маныч поводил руками. — Главное — поэзия! А что поэзия? поэзия — это сика на нанику. Несопоставимые слова. Оказались они рядышком в одном окопе, — странным образом, можно сказать, не по своей воле, — и тяперича, тыча в бока друг друга, по мордасям хлопая, строят, а куда деваться? вместе и строят новый смысл. Поэт, как пьяный, хватается за всё, что ни поподя, у него ж, охломона, броуновское движение в башке лохматой, а как раз неожиданные сравнения и остаются. — Миньтка хотел было что-то сказать, но Маныч остановил его вальяжным жестом. — Это все равно как толмачить. Другой язык. Ты его знаешь — поймешь. Другой, пятый — тоже, а шестому — мимо. Одиннадцатый не поймет, еще и в морду заедет. Надо ему ваши… матрасы обоссанные… Двацать первый палец. На фиг не надо. Зачем? Хо-хо, стихи!? Муха села на варенье. Что, не прожили б? Великое дело, ханские эмираты! Да кто спорит? Куда как ни верней. А эфир? воздух цветной? этот вот зайчик солнечный на кривой сабле, что сейчас полоснёт тебя нахрен, в пизду?! Пополам, блядь, до самых яиц развалит! Чуйства, едрёна вошь! Снег, без всего этого, не снег, а всего лишь будущая грязная вода. Но ведь, и вообще-то — мистика. Трататуй какой-то. Прочитай-ка толпе стихотворение. А реакция?… Один смеется, другой плачет, а третий — бесится. О! — история. Но если к нашему разговору вернуться, — Маныч показал большим пальцем за спину, — то поэзия неотделима от метрики. Убери ритм — и это будет всё что угодно, но только не поэзия. Рифма — тот же ритм.

— Э, товарищ лектор, неувязочка. Почему же от мантр в транс впадают? Где там рифма? Позвольте-ка вопрос.

— Залупу тебе в нос. Как на лекции: всего-то навсего, определенные словосочетания, повторяемые неоднократно, в определенном размере, создают звуковые колебания определенной частоты, которые, воздействуя на организм, приводят его, опять же, в определенный ритм. Спроси — поэзия? Отчего ж нет. Так же, как и заговоры, что бабки шепчут: стану, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверями, из двора воротами… К тому же, немаловажный фактор: древний язык! Сохраняющий архаичные вибрации, первичный, авторский ритм. Которого мы уже и услышать не можем. Слово по-настоящему резонирует и совсем по иному воздействует. Рифма и ритм — вот где спасение. Вот где катапульта. Не зря же говорят: слово лечит. Но ведь не всякое!

— Да, если хуями обложить, точно не вылечишь.

— Артуха! Ты всё знаешь. Тебе надо книги писать.

— Нам ли стоять на месте. Надо просто к жизни приглядываться, тогда она тебе сама все тайны раскроет. Мы ж не говорим, а балаболим, и думать не думаем: а почему это слово именно так произносится, а не по-другому? А просто так ничего не бывает. Просто так прыщик на жопу не сядет. Вот, допустим, слово «судьба». Что это? Что такое сугубо и глобально: судьба? В словаре не смотри, там тебе напишут адекватно да конгруэнтно. Зри в корень, как Козьма Прутков сетовал. «Судьба». На первое — суд, на второе — Бог. Суд Божий. Как боженька рассудил — так и жить будешь, заваляшшой ты мой. Так и повздыхаешь-поохаешь. Вот тебе и «суждено», вот тебе и эх! судьбинушка, криво-латано.

— Судьба, это не то, что должно случиться, — вставил Минька. — А совсем наоборот.

— «Свобода», однако ж — С Волей Божьей. С волюшкой. Но божьей. Живи не как хочется, а как Бог велит! — В подтверждение своих слов Маныч решительно хлопнул по столу. — По заповедям. Вот тогда и свобода, а не пей ни хочу. Свобода без доброго сердца, без Бога — страшнейшая штука, васька буслаев. Оттенков здесь ой-ё-ёй сколько. «Обогатиться». Не башли в кубышку заныкивать, а о Боге думу думати, об «не убий, не укради, не обмани». К Нему прислониться, а себя смирить. Только тогда и обогатишься — чище станешь, духовно вырастешь. «Счастье». Сей час. Сию минуточку. Вот здесь, сейчас, счастье, на мгновеньице, пока забылся ты. Или: «искусство». От слова «искус». Откуда вестимо? От змея-искусителя. От Сатаны, — изобразил рога Маныч.

— А ты говорил от Бога.

— От Бога — Поэт. Он представитель Бога на Земле. С Сатаной на жизнь, а не за смерть борется. А Земля отдана дьяволу, в его руках.

— То есть сейчас мы все в аду, а когда якобы умрем — попадем на небо? В так называемый рай?

— Лучше нету того свету, — закатил глаза Лёлик.

— А мне и в аду хорошо, — потянулся Минька.

— В тебе, Миша, дьявол крепко сидит. Так вот, — продолжил Маныч, — Сатана, в вечном противоборстве с Богом, всегда стремится к тому, чтобы что-то сделать лучше, доказать Богу свое превосходство, и его ставкой в этом — кто кого перетянет, — стала любимая игрушка Господа — человек: маленькая копия Творца. Стараются-то бить всегда по больному. Когда же дурак-человек доверия Бога лишился, и всё в одночасье потерял, и был низвергнут — Сатана заскучал: получил он, чего хотел, уж больно просто. А когда что-то дается легко и просто, такая победа как бы и не победа — достигнутое без труда не больно и ценится. Так даже и не интересно. Верно? Но и Богу потеря, радости, сами понимаете, особой не доставила, и метая громы и молнии, а в душе скорбя по непутному человечишке — а любят как раз непутевых да ущербных, опять же, заблудшая овца дороже чем незаблудшиеся — он оставил ему слабенькую надежду все ж таки вернуться в райские кущи: скучно там Богу одному. И эта надежда — не искусство, как кто-то хотел вообразить, а вдохновение. То, что приходит свыше. От Него.

Маныч подлил себе чаю в бокал и бросил туда три куска сахару.

— Кладите, пожалуйста, сахар, — хором произнесли мы с Лёликом, не сговариваясь.