Эка наворочено в человеке, сказал бы классик.

При всем при том, то ли возраст, то ли что, но не рубаха-парень. Не-е-ет. Не открытая книга. Тот еще хомут. Скользкий, как цыганский ребенок. Но, по крайней мере, и не в подворотне воспитан, что-то есть в нем эдакое, политесу учен.

По поводу своих пристрастий отрекомендовался коротко: Бахусу поклоняюсь. С чем и предупреждаю. Это, конечно, подтекст был. Насчет конкретно музыки — рванул в кусты, мол, фортепьяно склизкий инструмент.

И уж чего чего, а анекдотами набит по уши. На любую близлежащую тему. Ходячий кладезь устного народного блатного-хороводного. Начал он, естественно, с того, что сердцу близко.

«Оперный театр. Балет. Прима за кулисами делает минет партнеру. Пока трали-драли — звоночек — её партия, надо выбегать, но балерун в одночасье приплывает и ничего дусе не остается как выкручивать свои па с полным ртом киселя. Что, конечно, не больно-то и легитимно. Наконец, она делает пируэт у края рампы и сплевывает вниз. В оркестровой яме старательные лабухи пилят на скрипках. Всё чинно, по нотам. Вдруг один из них проводит себя рукой по лысине, изучает обнаруженное и говорит жалобно соседу: „Левинштейн, мне кажется на меня спустили“. „А я тебе всё время говорил, — невозмутимо отвечает сосед, — что ты играешь, как пизда“».

Миня так смеялся, что банально со стула упал. Ладно не описался.

Рассказал Маныч еще и про консерваторию, и про филармонию, и про концерт в концлагере. Музыка, она для всех: от мала до велика. Музыка — самое демократичное искусство.

К восьми уже как в Китае. Полна коробушка. Даже стульев с подсобки натащили, подставили к столам. Пятница.

В перерыве мы их просвещаем. Включили под сурдиночку «Вечер в опере»[48], а сами раскошелились в буфете на пару «Рислингов» и штучную марочного с медалями — чего-то мудрёное с ятями. Красиво пить не запретишь.

Под крепленый разговор Миня подвиги вспомнил. Как однажды очередную куклу провожал зимой в летних ботиночках (всё форс, выебоны), а потом с Варшавы на одиннадцатом номере до общаги добирался в ночь-заполночь.

Ни троллейбусов, ни автобусов, такси и те вымерзли. А путь и далек и долог. И погодка вот как сегодня. Только еще веселей — с ветерком. Он напрямик полупил, через Шанхай. Бежит бегмя, собака не догонит. Ветер. Мороз. Чует… Не чует!! Ёпонский бог! Ломанулся в избу ближайшую: замерзаю, бабонька, спаси!

Пустили еще, дурака. Туфельки снял — ноги, как колотушки. Хоть гвозди бей. Да что ноги! На нем ведь только брючки тоненькие да плавочки. Миня же на блядочки намылился — а вдруг перепадет? Что он — джентльмен что ли, трико под низ поддевать? И чуть не ревёт уже, бедолага, жмётся. Баба-то ладно сообразила, дочку в соседнюю комнату прогнала, «снимай штаны!» крикнула.

Спасла производителя, оттерла писюн одеколоном.

— Белый-белый, парни. Как покойник. Я его морским узлом — ноль, никаких эмоций. Всё, думаю, пиздец, отходил своё. Амба. И дорогая не узнает какой у парня был конец. А она трёт, — показал Минька. — Шерстяной варежкой. И не пойму: больно, не больно, но слезы текут. Картинка, да? Так с неделю потом — как сикать, так хучь воды не пей.

Наблядовался котина, ноги таки приморозил. Потому-то и ходит теперь в валенках и носках шерстяных.

— Ты хоть потом сходил к ней? Поблагодарил за пипиську?

— Да встретил как-то раз в городе. Посмеялись маленько. Да и стыдно мне как-то.

— Стыдно, ебчика мать. Отвалился бы, что делал?

— А чего тогда стыдиться? Стыдно у кого видно.

— Баба-то хоть ничего? Фигуристая? Дай адресок, — хохотнул Маныч. — Такой опыт у человека.

Самое обидное, что эти походы на Варшаву Мине без толку. Та давалка, за которой он бегал, крутила ему мозгу, крутила, кабенилась — а нулем. Облом Петрович. Сама поблядушка первая, а не дала. Этому дала, этому дала, а Миньке не дала. Не дала и всё!

Бывает.

Маныч на это дело частушку выдал. Он же у нас фольклорист, универсам на все руки и звуки:

Бурные продолжительные аплодисменты. С двух стаканов я что-то даже окосел малость, расслабился.

— Эта, в черных чулках, опять сидит. Они здешние что ли?

— Полиграфские козы. Всю жизнь тут пасутся. Их еще Билл с Джоном стреножить хотели, слюну пускали.

— Я бы эту блядюгу попас, — откликнулся Минька. — Оставил бы в одних чулочках.

— Злая, чувиха, видно на это дело.

— Да с этими профурами, таких как ты, Мишуня, попаслось больше, чем в бочке соленых огурцов. Там такие тараканы, — показал Лёлик. — Триппер ходячий. Сунул — сморщилось и сразу отвалилось. И пришивать нечего.

— Надо б ее, костлявую, в букву «зю» завернуть. Худышечка ты моя!

— Дети вы еще, — проснулся Маныч. — Бабы надо чтоб было много. Чтобы попа была — во! и во! Маешь в руках вещь. Фигурка должна быть, как у гитары, — Маныч показал в воздухе обводы. — Чтоб на ней сыграть захотелось. От зари до зари! На кости только собака кидается.

— А мы и так гончие. Забаранцы худощавые.

— Пора-пора по бабам, пам, пам, парам, — спел Минька из репертуара Челентано. — Я эту в черных чулках сегодня забараю. Хватит на нервы действовать. Сколько можно? Хватит, хватит. Я ее, родимую, приеду сагитирую. Серый, давай на пару забараем, а?

— Ты, Миня, скажешь. Я к этой и в голодный год за сто блинов не подойду.

— Поменяемся потом.

— А твою прелесть, Минюшко, только по пьянке, но мне, как ты хочешь, ведро не выпить.

— Норма-а-а-альные телки.

— Ну, давай. Сними. Ты сними их сначала.

— Да в один удар.

— Флаг тебе в руки.

— Милая моя, эх, да взял бы я тебя!

— Миня-Миня-Миня, я с тобой, — вмешался Лёлик

Лёлик звезды клеит на спинку кровати. Звезда — десяток. Там этих звезд — будьте любезны. Трихомоноз у Лёлика давно уже хронический.

А Миня может. С его-то вертлявым языком… Миня — жох. По трое в день в общагу приходят. Сами. И стирают, и полы моют, и кормят мамкиными пирожками. Одна Верочка чего стоит. А на длинноногую в чулках он давно мишутку точит, с тех самых пор, как мы здесь объявились.

Чечевицы эти ошиваются здесь каждый выходной, да и на неделе появляются. Скучно им без музыки и водки. Снимутся, попьют-поедят на дурняк, дернут их — и счастливы. Лет по девятнадцать лахудрам: веки бардовые, губищи-вафлищи лиловые — помада такая: на упокойников похожи. Бляди блядьми, на блядях сидят и блядьми погоняют.

— Дур ебать — только хуй тупить, — банально наразмышлял я.

— Тебе ж прынцессу подавай. Найди проститутку, да чтоб еще и целка была.

— Ему кысаньку надо. Барсика. Помурлыкать…

— Кто любит прачку, кто маркизу.

— Правильно, Серый, — сказал Минька. — А чего не поиграться, титечки не помять? В сладких муравах у нас. И-их!

— Там мрамор. Бархат. Шелк. Мышиный глазок! А чего эти мандолины? Всё висит, тьфу! Как представлю — сколько народу им в пасть вкладывало…

— Мне надо шкуру какую-нибудь на зиму, — сказал Маныч озабоченно. — Надо искать старуху какую-то. Пожрать хоть будет готовить. Хорошо будет готовить — пистон ей толковый, нет — янки гоу хоум. Скучно одному. Тараканы и те вымерли, гонять некого. Надо, надо стервь какую-то. Ну не дело же самому по магазинам ходить — вон за яичками очередюга какая. Кислятину какую ни то приготовит, рубаху простирнёт — всё мудренее.

— Ой, Артуха, тут такие тёти по двадцать лет — сметана на сливочном масле, — только свистни, в очередь встанут. С молочными-то зубами, а? Не кой те леший беззубую? С сиськами до полу? Найди деваху бодрую, на это дело крепкую. Ядрёную, как майский день. Чтоб скакала до потолка.