31-й артиллерийский полк состоял главным образом из офицеров бывшей 9-й артиллерийской бригады (полтавской), 32-й – из 32-й артиллерийской бригады, «украинизированной» на фронте в конце 1917 года, 33-й полк был, насколько помню, сборный. 32-м полком командовал подполковник Ф.Н. Свешников, [124] бывший командир 2-го дивизиона 32-й артиллерийской бригады, прочими – подполковники 9-й бригады. Добавлю, что 12-я дивизия нашего корпуса была в Лубнах.

Новая организация, основанная на «тройке», была, понятно, удачнее старой русской. Комиссия, ее разработавшая, приняла во внимание опыт войны (замечу, что членами этой комиссии были генералы Шайбле, [125] Гернгросс, [126] Синклер, [127] Дельвиг [128] и Кислов [129] – все настоящие украинцы, как видно из их фамилий). Но в штатах армии была одна странность: в полках не было адъютантов! Вместо них был чиновник, «правитель канцелярии»! Заменить адъютанта чиновник может, конечно, далеко не всегда. Но тут помогло то, что в штате управления полка был офицер – разведчик, положенный в чине капитана, с правами командира батареи (батареи должны были быть 4-орудийными, капитанскими). Эту должность занимал я, и командиры полков приспособили офицеров-разведчиков под адъютантов. Таким образом мы опровергли мнение Кузьмы Пруткова: «нет адъютанта без аксельбанта»!

Итак, в теории организация была хороша, но в полках почти не было солдат! Немцы разрешили произвести призыв только в отдельную гвардейскую дивизию («сердюки») в Киеве, а в остальных частях могли служить только добровольцы. Таким образом, в составляемых мною донесениях по табели «терминовых доносив» (срочных донесений) в 82-м артиллерийском полку неизменно фигурировали: 17 офицеров, 1 подпрапорщик, 10 канониров, 2 лошади и одна повозка. Итого – 28 человек. Так как полки были примерно одинаковыми, то с управлением бригады и инспектора артиллерии корпуса в Полтаве было 150 артиллеристов. Орудий сперва не было, но позже полки бригады получили по одной пушке образца 1902 года, а корпусная артиллерия – две 48-линейные гаубицы. В пехотных полках численный состав был выше; насколько – сказать не берусь, но в общей сложности численность гарнизона была, вероятно, 400-500 человек. Кроме нас, в Полтаве был и небольшой германский гарнизон.

Совсем незадолго до восстания, на станции Скороходово произошла встреча гетмана Скоропадского с атаманом Красновым. В своей речи Краснов определил задачу гетмана так: «Вам, ясновельможный пан гетман, выпала на долю задача составить левый фланг наступления на Москву!» Далее в сообщении говорилось: «Гетман ответил речью» – и больше ничего! Из этого мы заключили, что речь гетмана была, в некотором роде, «нецензурной» своим согласием с Красновым. Затем в самом скором времени началось упомянутое выше восстание, и передовые части Запорожской дивизии полковника Болбочана оказались в Скороходове. Не помню точно расстояния от этой станции до Полтавы, но, во всяком случае, оно небольшое, так как до Харькова всего лишь 150 верст. Это вызвало у нас то, что называется «дрожемент», тем более что за Болбочаном должны были, несомненно, последовать большевики!

Хотя немцы были тогда уже в полуразвалившемся состоянии и желали лишь одного: унести ноги домой, гетман не решился призвать «хлеборобов» (зажиточных крестьян), с помощью которых он был «возведен на престол», но объявил только призыв офицеров. 32-й полк получил их человек 40. Гарнизон таким образом удвоился, а может быть, и утроился в числе. Настало время подумать, что же делать дальше. По моему тогдашнему мнению, могло быть два решения: 1) упразднить все наши бесчисленные полки и учреждения и сформировать, например, два слабых батальона и две куцые батареи и постараться разбить Болбочана, дивизия которого не могла быть первоклассной ни по духу, ни по численности. Если же считать это невозможным, то отступать на Киев, на Дон или в Крым. Замечу, что, как мы позже слышали, командир 8-го корпуса генерал-лейтенант Васильченко [130] отступил из Екатеринослава в Крым; 2) вообще ничего не делать и приветствовать приход Болбочана.

К первому решению нужно, однако, заметить, что оно сопровождалось бы всеобщим «разжалованием» в должностях, начиная с генерала Слюсаренко, который перестал бы быть «командиром корпуса», моему командиру полка пришлось бы быть командиром роты или даже только взвода, а мне – просто «рассыпаться в цепь» в качестве рядового, на снегу и на морозе в 10-20 градусов. Кому бы этого хотелось?

Что касается второго решения, то всего лишь три-четыре месяца тому назад мы принесли присягу гетману и, следовательно, второе решение было бы окончательно неудовлетворительным! Итак, наше начальство изобрело решение третье, которое состояло в следующем:

1) В дополнение к нашим многочисленным штабам был создан еще один – «штаб обороны», а начальником обороны был назначен начальник 11-й пехотной дивизии генерал-майор Стааль.

2) Все офицеры получили винтовки.

3) На войну с Болбочаном был выслан «бронепоезд» из товарных вагонов с платформой для пушки. Командиром его был назначен подполковник инженерных войск Макарец, [131] в распоряжение которого были даны 30 офицеров пехоты и 10 артиллеристов 32-го полка с пушкой. Впоследствии Макарец был заменен моряком, капитаном 2-го ранга Ратмановым.

4) Офицерам было приказано оставить частные квартиры и переселиться в казармы. Исключение было сделано только для командиров полков и выше, а также для офицеров высших штабов. 32-й артиллерийский полк перешел в казармы Шиндлера, которые находились неподалеку от Красных казарм (название – по цвету кирпичных наружных стен), где поместилась пехота.

Казармы Шиндлера были только что отремонтированы и заново оштукатурены. Когда мы в них перешли и затопили печи, помещения наполнились таким туманом, что мы с трудом узнавали друг друга! Но дымоходы были в исправности, а это было главным… Но, вообще, эти казармы были очень примитивного свойства. Наши солдаты оставались в старом помещении штаба. Они считались начальством как бы несуществующими, и это, вероятно, должно было задевать их!

Из призванных офицеров генерал-майор Чуйкевич, [132] его брат, [133] полковник, и еще «штук» 6 – 7 полковников составляли штабную команду. Я назначал их дневальными у ворот и посылал с донесениями. Что все это им не нравилось – не стоит и говорить, но вели они себя кротко, понимая, что иного занятия найти для них невозможно. «Инцидент» возник только однажды, но окончился вполне благополучно.

Дело было так: я написал вечернее донесение и, подавая его очередному посыльному, полковнику Максимовичу, сказал: «Господин полковник, будьте добры отнести это в штаб обороны». – «Не желаю!» – ответил полковник. Как бы не замечая его ответа, я продолжал тем же тоном: «Донесение должно быть в штабе обороны к 6 часам вечера. Сейчас – 5.30. Значит, вы имеете в своем распоряжении еще 10 минут» – и с этими словами я отошел на другой конец комнаты, чтобы не мешать ему «опомниться». Подействовало! Минут через пять Максимович подошел ко мне и сказал: «Давайте пакет!» и спросил: «Винтовку брать с собой?». – «Обязательно, – ответил я, – этого требует штаб обороны». Инцидент был исчерпан.

Наш «бронепоезд» до Скороходова не доехал и обоснозался на ближайшей к нему станции (названия не помню), откуда делал вылазки вперед и вел артиллерийскую дуэль с таким же поездом Болбочана. Ежедневно расходовалось при этом до 200 патронов. Сошник орудия продолбил при стрельбе дыру в деревянной платформе, которая была затем заменена железной (что надо было бы сделать с самого начала!). Потом случилось происшествие: к нам в штаб, еле волоча ноги, явился хорунжий (прапорщик и подпоручик вместе) и доложил, что поезд погиб и только он один спасся и пешком добрался к нам. В первый момент ему поверили, но затем командир полка вспомнил, что наш подпрапорщик возил туда сегодня утром снаряды и вернулся всего лишь полчаса назад С докладом об исполнении. Выходило так, что он передал снаряды после бегства хорунжего! На вопрос, не случилось ли там чего-нибудь, подпрапорщик ответил, что утром произошло нападение на поезд, но оно было отбито без потерь, за исключением пропавшего без вести хорунжего.