И тут, под влиянием ужаса, что меня ударят по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного правительства.

— Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают! — говорил я, дергая его за плечо.

Он обернулся. Бледное лицо и колко пронизывающие глаза.

— Ах, это вы давеча что‑то объясняли мне! — вспомнил я. — Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему, — быстро говорил я.

Старичок выслушал и принялся мягко что‑то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.

В кабинете уже было полно. Члены Временного правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.

Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную галерею:

— Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса.

Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители красы и гордости Революции.

Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах, едкое замечание задело шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.

— А где же юнкера? — спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.

— Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкафа у стены, — ответил он.

— А что вы думаете делать? — спросил я.

— Что? Остаться с правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить! — ответил он.

— Ну, я под защиту правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут. Все равно разорвут, — ответил я.

— Но что же делать? — спросил он.

— А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать, — ответил я. И стал выжидать.

Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.

— Ну, выходите сюда! — крикнул шляпенка членам Временного правительства.

«Ну да хранит вас Бог!» — взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.

В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового–мещанина — недавний объект моего наблюдения.

— Послушайте, — тихо и быстро заговорил я с ним, — вот вам деньги… выведите меня и его, — я указал на юнкера, — отсюда через дворец к Зимней канавке. Вы знаете дворец? — продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно–дикое предложение провести через огромнейший дворец, насыщенный ненавидящим нас, офицерство, революционным отбросом толпы — чернью и матроснею.

— Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье, — тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.

— Ладно, ладно, потом расскажете! — убеждал я его. — Прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть, — убеждал я.

Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную галерею, наконец произнес:

— Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести, — закончил он.

«Ну, была не была! Помяни царя Давида и всю кротость его…» — всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную галерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

«Делайте что хотите! — неслось в голове. — Не могу идти», — рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой.

— Их повели, — проговорил он. — Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили, — махнул он рукой.

— Я устал. Я не могу идти. Дайте курить, — попросил я.

— У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ! — крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из‑под них револьверы и винтовки.

И тут я заметил, что таких «ковырял» было много и что все заняты, очевидно, одной мыслью что‑нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», — мелькнуло сравнение, и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

— Вот, есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке, — говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.

«Ах ты, русская натура…» — с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему‑то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…»

— Ну, идемте, — поднялся я.

— Пора! — подтвердил мастеровой, и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли.

В голове снова образовалась какая‑то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения как можно более ярко выраженного равнодушия ко всему окружающему — чему учило меня то, чем я привык руководствоваться за войну, — интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец мы добрались до арки. Прошли через нее среди будущего моря голов. С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

— Идти в ворота нельзя, — говорил мастеровой, — там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет! — на ухо шептал он мне.

— Да, да, — согласился я, — потому и просил вас вывести на канавку, — отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о которых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя, и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот коридор. Затем лестничка, по которой спешила во дворец группа солдат Павловского полка, учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какие‑то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом–павловцем и, обращаясь ко мне, сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу, и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсова поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли посередине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из трех человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово поле пройти уж никак нельзя было бы из‑за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

— Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет, — говорил он, идя с нами дальше.