— Там, — махнул он рукой на дверь, через которую я вчера вошёл сюда.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую когда‑то залу, а теперь ободранную комнату, с валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной — солдатской — я увидел через окно в другом помещении дикую картину насилования голой женщины солдатом, под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!..» И я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для господ офицеров, мило болтавших с дамами.

Еще за несколько дней до выступления большевиков господа офицеры Главного штаба и Главного управления Генерального штаба потихоньку и полегоньку обдумали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом, создавалась безболезненная возможность созерцать грядущие события: «А что, мол, будет дальше?»

Но вот меня окликнул молодой офицер с аксельбантами:

— Вы меня не узнаете? Я адъютант Петергофской школы прапорщиков. Вас я видел в Зимнем. Как вы попали сюда? Ваши юнкера рассказывали, что вас выбросили в окно, а вы себе здесь… ха–ха–ха… — заливался от плоской шутки красивый поручик.

— Послушайте, я ужасно хочу есть, — перебил я его, — но денег с собою у меня нет. Не найдется ли у вас свободных сумм? Я вам, если будет все благополучно, пришлю по адресу, какой вы мне укажете, — попросил я у поручика.

— Пожалуйста, ради Бога, для вас все, что угодно. Вот, разрешите четвертную. Этого будет достаточно? — любезно предложил он мне.

— За глаза! Огромное спасибо. Вот мой адрес, на случай, если события вытеснят у меня из головы мое обязательство.

— Я адрес возьму не для этого, а как память о вас, — слюбезничал адъютант, стреляя глазами в даму в огромнейшей шляпе, украшенной перьями.

За болтовней, а затем за завтраком, за который взяли 10 рублей, — время незаметно бежало.

В это время в комнатах началось оживление

— Комиссар из Смольного приехал, — раздавалась из уст в уста новость, вызывая комментарии.

Через несколько минут вошел в комнату высокий красавец вольноопределяющийся — студент Петроградского университета. В вошедшем я узнал того вольноопределяющегося, который в качестве парламентера вел переговоры с комендантом обороны Зимнего дворца.

«Новая ниточка», — решил я, выслушав его заявление о том, что он уполномочен Военно–революционным комитетом выдать удостоверения на право свободного прохода по городу тем из офицеров, кто явился сюда сам или кого привели патрули, забрав на улицах города, но без оружия в руках и не в районе Зимнего дворца. Тех же, кто защищал Временное правительство, отправят в Петропавловку.

— И пожалуйста, — закончил он, — разбейтесь на группы и составьте списки. При этом для офицеров Генерального штаба должен быть отдельный список.

— Вот это хорошо! — заволновался подполковник. — Я всех наших знаю, и я вам, господин комиссар, его сделаю, — с улыбкой, почтительно говорил молодой подполковник.

«Какой ты подполковник? Ты подхалим, а не офицер! Но что же со мной будет? Ей–богу, в Петропавловку не хочется», — подходя к окну и смотря на улицу, соображал я.

На ней было пустынно, но ярко, свободно.

Но вот загремело, и показался грузовик с рабочими, сжимавшими в руках винтовки.

— Каины поехали, — произнес над ухом знакомый голос свое заключение.

— Нет, слепые и обманутые! — ответил я, не оборачиваясь.

— Ты жив?

— Глупый вопрос!

— Ну чего злишься? Ты знаешь, какие у меня нервы, — беря за руку, вкрадчиво говорил Бакланов.

— Ну ладно. Горбатого могила исправит, господин присяжный поверенный. Ну, ну, хорошо, я не буду. Скажи, как ты сюда попал? Я тебя и не заметил, — прочитав следы отчаяния на как‑то сильно осунувшемся лице поручика, заговорил я, уже значительно смягчаясь.

— Потом. Тяжело вспоминать! Били… Погоны сорвали… А теперь расстреляют, — плаксиво закончил поручик.

Я молчал.

— Начальник школы убит, — вдруг произнес он.

«Царство ему Небесное! — и я перекрестился. — Вот и прекрасно, если расстреляют, скорее увидимся с ним, через несколько мгновений», — не выдавая ни одним мускулом ощущения этого горя, так грубо мне преподнесенного злым поручиком, подумал я.

Бакланов понял и отошел.

Через минуту другой голос приветствовал меня.

Оборачиваюсь — прапорщик Одинцов–младший. Я, искренне обрадованный, бросился к нему.

Между тем офицеры составили листы с фамилиями по группам.

Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и, случайно остановившись около группы из Генерального штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

— Они без нас, конечно, не могут обойтись!

— Нет, там видно головы, что знают вещам цену, — говорил один, вызывая осклабливание у других.

— Да, это не Керенского отношение к делу! — глубокомысленно подхватил другой.

— Ха–ха–ха… Этот сейчас мечется как белка в колесе. От одного антраша переходит к другому — перед казаками, которых также лишать невинности, как и ударниц, — грубо сострил третей.

— Господин поручик, вы живы? Как хорошо, что я заглянул сюда! — выростая предо мною, говорил юнкер N., член Совета нашей школы.

— Здравствуйте. А что вы здесь делаете? — справился я.

— Я из Смольного, куда ездил от Комитета спасения и городской думы с ходатайством скорейшего освобождения юнкеров. И вот получил бумажку — приказание выпустить и направить в школу. Идемте со мной. Я вас выведу. Еще есть кто‑нибудь из господ офицеров? — говорил, поражая меня, юнкер N.

Через пять минут я подошел к уже выстроившимся юнкерам для возвращения домой в школу. Встреча была теплая, но крайне грустная — мы недосчитывались многих товарищей.

Под свист из окон казарм мы произвели перестроение и пошли, соблюдая ногу и должный порядок. На повозке ехали побитые и Бакланов. Впереди и сзади шел караул от Павловского полка, очень пригодившийся на мосту через Фонтанку у цирка Чинизелли, где уличные хулиганы начали швырять каменьями в юнкеров, виновных лишь тем, что обладали чистыми душами и сердцами.

Придя, наконец, в школу и поблагодарив юнкеров за проявленную дисциплину духа, я распустил их из строя и пошел здороваться с полковником Киткиным, вышедшим встречать нас на подъезде.

С милой улыбкой на своих сочных губах помощник начальника школы теперь, потирая руки, восхищался свою дальновидностью:

— Я говорил, что ничего не выйдет, кроме позора. Ну, теперь убедились? Так уж не жалуйтесь, что пришлось много тяжелого перенести. Сами виноваты — нечего соваться туда, где ничего не потеряли. Ну а теперь пойдемте выпьем водчонки! — предложил он, заканчивая свои милые излияния. Но я отказался от этой чести, сославшись на головную боль.

Зато через несколько минут я беседовал с Борисом, а затем с явившимся капитаном Галиевским, грустным от общей боли, от человеческой подлости и глупости.

— …Я бесконечно счастлив, что моя рота юнкеров так стойко и мужественно вела себя, что по сдаче дворца даже эти господа оставили у нас оружие и беспрепятственно пропустили с баррикад прямо идти в школу, — тихо, с гордостью говорил капитан.

— Да, да, — соглашались мы.

Большинство юнкеров прекрасно зарекомендовали себя. Тяжело будет, если не удастся их довести до производства в офицеры. В таких на фронте только и нуждаются, — и тихая беседа нас переносила то к далекому готовящемуся к зимовке фронту, то к переживаемым явлениям политической жизни Родины, в которую вкрапился и такой день, как вчерашний.

«Да, — делали мы выводы, много было странного за эти часы вчерашнего дня и сегодняшней ночи… — Да! Защищать положение, сопровождая его требованиями не открывать огня. Оригинально… и подлежит выяснению, в чем зарыта собака… Ну да Бог видит правду, и хоть не скоро ее скажет, но все же скажет… Доживем ли?..»