Но вот и этот зал кончился, и налево перед нами — мной, прапорщиком и четырьмя–пятью юнкерами — новый зал с коридором впереди. В этом зале повторяется то же, но с тою разницей, что захваченные было в плен юнкера и находившиеся в нем уже сами при нашем появлении срываются со всех сторон и, набросившись на столы с лежащими на них кучами гранат, помогают задерживать и обезоруживать своих бывших сторожей, пустившихся было наутек.

— Разве ты солдат? — набросился я на замахнувшегося гранатой большевика.

Тот заморгал глазами от моего вопроса.

— Я тебя, скотина, спрашиваю. Опусти руки, когда с тобой разговаривает офицер!

Он покорно опустил занесенные руки с гранатами.

— Положи на пол! Ведь не умеешь их держать! Еще себя взорвешь! Солдат затрясся, положил гранаты и вдруг заревел.

— Сволочь, на офицера руку поднял!.. Ну ладно… ты не виноват. Тебе голову замусорили другие. Знаю… Не бойся… Жив останешься! — говорил я ему и в то же время уже осматривал это поле битвы, к огромному счастью совершенно бескровное.

— Надо дальше в коридор. Хорошо, что эта шантрапа без боевых руководителей, — оставляя земляка реветь, подошел я к прапорщику, снимавшему с матроса гранаты.

— Этих надо убрать, — заметил он мне. «Да, это вы правы». Через несколько минут пять юнкеров повели 11 человек матросов и солдат вниз.

— Пришлите сюда первопопавшихся юнкеров! — отдал я приказание уходящим. И, оставшись один, я увидел, что нас осталось всего четверо: я, прапорщик, юнкер нашей школы Шапиро и юнкер–ораниенбаумец.

— Там где‑то есть вход, — указал на коридор прапорщик.

— Черт его знает, там много этих дверей. Ну ладно, идемте! Вы останетесь тут охранять гранаты и в качестве резерва, — приказал я ораниенбаумцу, — а мы в коридор. Отыщем выход. Забаррикадируем столами, и все будет великолепно. Пока задача выполнена.

Уже несколько дверей нами освидетельствовано. Все заперты. Но вот прапорщик открыл дверь и вскрикнул. Просунувшийся матрос схватил его за ногу. Он упал, и сразу оба исчезли за порогом. Крик испуга и ругань сразу родили во мне представление, что там, в темноте, лестница, и на ней засада. Моя стрельба подняла еще больший шум и топот. «Удирают. Вперед!» И я с юнкером Шапиро бросились в темноту.

«Проклятие!» Лестница оказалась винтовой, металлической и вертикальной. Стрелять и бросать гранаты бесполезно. Но вот просвет пролета и граната летит туда. Взрыв. Еще крики. Хлопанье двери — и тишина.

Прислушался. Тихо, ни одного звука. Начали спускаться — площадка и дверь. Толкнули. Заперта. Еще раз толкнули — заперта. Поискали еще выход. Нет. Голые, холодные стены. Порылся в кармане, отыскивая спички. Коробка есть, но спичек не оказалось. Я посовещался с юнкером Шапиро, и стали подниматься обратно. И вдруг проскользнуло соображение: «А что, если наверху, из других комнат, выскочили на нашу стрельбу и заперли двери?» И от этой мысли стало холодно. «Скорее, скорее наверх, к двери, к свету!» — звенело в голове.

Но вот площадка. Руки ощупывают холодные гранитные стены. «Дверь!» — вскрикиваю я и толкаю. «Заперта…» — мелькает сознание от ощущения бесплодности надавливания на нее. Ищу ручку. Таковой не оказывается.

«Выше!» — вдруг просветляется мозг соображением, что это промежуточный этаж, и мы снова с юнкером бросились подниматься по лестнице вверх. Но вот стало что‑то сереть на стене, и через несколько ступенек мы очутились перед открытой дверью в показавшийся мне необычно ярко освещенный коридор. С чувством облегчения вышли в коридор.

«Но ведь это не конец», — сказали мне груды гранат, спокойно лежащие на полу около стола перед дверью в этот коридор. И вопрос о том, что делается там, на баррикадах, у комендантской, у Портретной галереи, у мучеников, членов Временного правительства, снова вырос в душе.

И необходимость действия повелительно завладела всем существом.

— Дорогой мой, вам не будет неприятно остаться одному здесь, пока я сбегаю за юнкерами? Я послал бы вас, но боюсь, что юнкера чужих школ вас не послушаются.

— Ради Бога, господин поручик, приказывайте. Я все исполню, что вы прикажете, только не считайтесь с желанием уберечь меня. Я не боюсь. А вам необходимо оправиться и организовать оборону, а то снова налезут!

«А где же ораниенбаумец?» — спохватился я и бросился в залу. Там было пусто. «Может быть, в следующей зале еще есть кто…» — и я бросился дальше. Но никого не было и там… И я вернулся обратно в коридор, где продолжал стоять юнкер Шапиро.

— Господин поручик, я стану на лестнице, у стенки. Это будет незаметнее и выгоднее, — встретил он меня своим соображением.

— Хорошо, — согласился я.

— Никого нет, надо идти к Пальчинскому. Черт, не понимаю, почему не присылают подкрепления», — говорил я, передавая юнкеру револьверы и гранаты, захваченные из зала.

— А может быть, там идет бой, — высказал он предположение.

— Возможно. Ну, я бегу. Да хранит вас Господь! Если все благополучно, я сейчас же назад. Простите, родной, что оставляю, но, по совести, иначе не могу. И смотрите, в случае чего, живым в руки не попадайтесь. Пощады теперь не будет! — крикнул я уже из зала и понесся бегом к 1–му этажу.

Лишь в конце второго зала, у лестницы, попался только обрюзглый, маленький, седой придворный служитель, при моем приближении весь сжавшийся и задрожавший.

«А, револьвера испугался», — подумал я, заметив, что его глаза смотрят на мою руку, сжимавшую наган, который я забыл спрятать в кобуру. И от этой мысли рука было дернулась к кобуре, но, сразу не попав в нее, я оставил руку с револьвером в покое.

Но вот и вестибюль, с которого началось наше победное торжество, приведшее к нескольким десяткам пленных и потере прапорщика.

В вестибюле была группа юнкеров и еще каких‑то людей. Я бросился к юнкерам:

— Сейчас наверх. Налево, через один зал, а затем через другой, в коридор. Там увидите открытую дверь налево, на лестницу. И там стоит часовой — юнкер Шапиро. Так немедленно отправляйтесь туда… Но почему вы без винтовок? Что это за люди? — озадаченно–недоуменно, ничего не понимая, спрашивал я.

— Мы… Дворец сдался… — наконец мрачно ответил один юнкер. «Сдался?! Вранье, не может быть», — и я бросился в дверь под арку. Под аркой шумело, гудело, двигалось. И я, рванувшись в поток, напирающий в те же двери, что и мне нужны, проталкивался, дрался и снова проталкивался, пока не очутился, совсем сдавленный водоворотом человеческих тел, перед лестницей в комендантскую, тоже всю занятую людьми.

От этой невольной остановки я начал уяснять, что действительно что‑то случилось, но что, я не отдавал себе отчета.

— А, вот где ты! Стой! — оглушил меня окрик, и перед лицом, над плечами, отделившими меня от кричавшего матроса, показалась с трудом тянущаяся ко мне мозолистая, с короткими корявыми пальцами рука.

«Он схватит меня за лицо!» — мелькнула мысль, и ужас овладел мной. И от этого ощущения я рванулся в сторону и вступил на ступеньку лестницы; и только тут я заметил, что еще немного выше стоит комендант обороны, а рядом высокий, с красивым лицом вольноопределяющийся лейб–гвардии Павловскаго полка. Увидев коменданта, я сделал еще усилие и, снова протиснувшись, поднялся еще на несколько ступенек.

Он заметил меня. И нагнулся ко мне:

— Саня, я вынужден был сдать дворец. Да ты слушай, — увидев, что я отпрыгнул от него, продолжал он.

«Сдать дворец?» — горело в мозгу.

— Не кипятись. Поздно — это парламентеры. Беги скорее к Временному правительству и предупреди… скажи: юнкерам обещана жизнь. Это все, что пока я выговорил. Оно еще не знает. Надо его спасать. Для него я ничего не могу сделать. О нем отказываются говорить…

«Да, да, спасать!..» — овладело моей душой новое горение. И я повернулся бежать. А навстречу тянется матрос. «В живот!» И я, нагнувшись, сверху вниз ткнул головою ему в живот и, как‑то проскользнув дальше в толпу, стал пробираться. Тяжело, не понимаю как, но я продвигался вперед, среди этой каши из рабочих, солдат, юнкеров, — оборачиваясь посмотреть, где матрос. Но его из‑за сгрудившихся тел не было видно. Но вот стало свободно. Только одни юнкера, медленно продвигающиеся, без оружия, к дверям.