Данилка прижал к груди пострадавший кулак и опустился на корточки, чтобы помочь Семейке.

— Ступай к нему, ступай! — шепотом приказал Семейка.

— А ты?..

— Да ступай же…

Данилка выпрямился и зашагал к попу.

— Это что такое было? — спросил тот, бросаясь навстречу.

— А то и было — убийца вокруг этого двора крутится! — отвечал Данилка. — Абрам Петрович, где ты? Это ведь по твою душу приходили!

— Тихо ты, тихо!.. — донеслось из-за высокого забора. — Какой еще убийца?

— Пусти — расскажу.

— Да как же я тебя пущу-то?

— Как хочешь, так и пускай, через забор перекрикиваться не стану.

Данилка был так возбужден дракой, что утратил всякое почтение к старости.

— Да и меня пусти! — потребовал поп. — Мало ли кто тут слоняется, до тебя добирается! Я ради тебя душу губить не желаю!

— Да будет вам, будет, не шумите! — умолял из темноты кладознатец. — Какой еще убийца?

Тут Данилка несколько опомнился.

Поп и Абрам Петрович такие странные речи вели, что еще непонятно — а не увязаны ли все трое в один узелок?

— Да узнал я этого человека, — сказал Данилка. — Он у Спасских ворот околачивается, милостыньку просит. А сказывали, несколько человек убил, потом раскаялся, и ему от старца послушание дано — милостыньку собирать да панихиды по убиенным служить. Но коли он ночью шатается и по кустам прячется, может, опять за старое взялся?

Был такой юродивый, дед Акишев про него очень даже поучительно толковал. Мол, нет такого греха, который превозмог бы милосердие Божье, главное — смириться. Вот он очень кстати и пришел парню на ум! Тот, правда, был и ростом пониже, и статью пожиже, а коли совсем точно — Данилке по плечо и вдобавок горбатый…

— Гляди ты, куда забрался, — неодобрительно сказал молодой поп. — Ему бы при обители жить. Ну, ладно, с юродивыми толковать я умею. Недосуг мне, Абрам Петрович! Господь с тобой!

И заторопился прочь, но не туда, куда удрал медведище, а совсем в другую сторону. Видать, очень не хотелось ему сталкиваться со стрелецким караулом, который сам же он сдуру и позвал.

— Молод отец Федор, молод и горяч, — сказал Абрам Петрович. — А ты, дитятко, молодец! В бой ринулся — меня, старого, спасать…

— Ты знаешь, кто это был?

— Ходит тут один, совсем помешался. Клад найти хотел, совсем уж докопался, так клад у него в землю ушел. Вот он на меня и думает — мол, я на тот клад зарок такой положил. Совсем головкой-то ослаб, бедный.

— А как звать-то его? — непонятно зачем спросил Данилка.

— А Быком люди кличут. Ведь здоровый такой был, нечесаный? Так это точно он — Бык! А тебя-то как звать?

— А Данилой, — приосанившись, хотя впотьмах да сквозь забор кладознатец этого бы и не увидел, назвался Данилка.

— Славное имечко. Послушай меня, старика, Данилушка, я вот думал, думал, да и надумал. Не ищите вы того клада!

— Ты ж сам, Абрам Петрович, меня одного звал! — напомнил Данилка.

— Звал, думал с тобой одним идти клад брать, да передумал. Не гонись за ним, свет! Он тебе удачи не принесет!

— С чего это ты взял? — Данилка был удивлен превыше всякой меры.

— Я знаю.

— Тогда — не знал, а теперь знаешь?

Кладознатец несколько помолчал.

— Клад над человеком большую власть имеет, — голос его сделался вдруг глуховатым, тяжелым. — Клад такое прикажет — сам не рад будешь… Не нужен он тебе! Ты меня от того Быка спас, прогнал его, вот и я тебе добром за добро плачу — откажись ты от клада!

— А коли не откажусь?

В Данилке взыграло упрямство.

— Коли не откажешься — приходи завтра после заката. А я весь день молиться буду, чтобы Бог тебя просветил. Послушай меня, я так впервые говорю-то! Не гонись за кладом! На кой тебе тот жемчуг? Ты не красная девка! Тот клад кровью полит, он тебя погубит! А теперь ступай с богом, Данилушка, ступай, голубчик… Озадачил ты меня, смутил ты меня… Ступай!..

— Абрам Петрович!

Но кладознатец уже торопился прочь от забора.

— Семейка! А, Семейка?.. — позвал шепотом товарища Данилка.

Но и Семейки тоже не было…

Денек у Стеньки выдался — и Боже упаси!

С утра ему пришлось довольно быстро выметаться с поповского двора — попадья, выйдя присмотреть, как работница обихаживает обеих коров, обнаружила двух спящих подкидышей — Стеньку и Вавилу. К Вавиле она принюхалась, и этого ей вполне хватило, чтобы гром небесный грянул над обоими повинными головушками.

Хоть одно утешение — вся Стрелецкая слобода будет знать, что пьяный земский ярыжка Аксентьев провел ночь не где-то, а в обнимку с пьяным же поповским работником Вавилой… Авось и до Натальи дойдет…

Сегодняшняя Стенькина трудовая деятельность началась с первых же шагов по слободской улице. Он нагнал Илью Могутова и завел с ним беседу о покойниках-родителях. Илейка не мог понять, с чего бы его батька вдруг так Стеньке полюбился, однако в конце концов сообщил, что жил Панкратий Могутов до пожара в Ендове, примерно там, где как раз накануне мора воздвигли храм Георгия Победоносца.

Кабы от Стрелецкой слободы Замоскворечьем бежать — так оно вроде бы и недалеко получается. Но Стеньке-то сперва нужно было к Кремлю, к Земскому приказу, а уж оттуда, выкроив времечко, оторвав его от обхода торга и прочих дел, бежать обратно в Замоскворечье, да еще куда Макар телят не гонял!

Пришлось у земского ярыжки Захара занять алтын и деньгу на извозчика.

На торгу Стенька очень строго прошел вдоль бабьего ряда, где выставлялись на продажу всякие рукоделья. Испугав сперва торговок, он затем, к немалому их удивлению, набрал у них лоскутьев, чтобы, навязывая их на кусты, пометить место.

У новенькой церкви он расплатился с извозчиком, взявшим, как и было сговорено, две деньги, и пошел было вокруг строения, да преградил дорогу ручей. Таких ручьев тут было два, и каждый имел нечто вроде заводи, где скапливалась вода и стояла недвижимо, как в больших ендовах. За это, надо полагать, место и получило свое прозвание.

Найти овин Панкратия Могутова оказалось несложно. И в самой Москве было немало пустырей на местах пожарищ, особенно они размножились после чумного сидения. Стенька предположил, что, раз Могутов перебрался жить в Стрелецкую слободу, то вряд ли перед тем отстроил сгоревшие хоромы, скорее всего, так их и бросил. Странствуя от пустыря к пустырю, допрашивая бабок, которые таращились на зеленый казенный кафтан с буквами «земля» и «юс», как на чудотворный образ, он довольно быстро нашел черный, как будто дегтем облитый, овин. Это, как он и думал, было на краю Ендовы, так что за огородом уже зеленела рощица, а за той рощей, надо полагать, имелся и лесок.

Стенька встал у овина, поглядел на солнце, определил, где восток, и решительно зашагал на поиски старого дубового пня.

Пень был там, где ему и быть надлежало — среди молодых деревьев. Да и куда бы он делся, кому такое сокровище нужно? Стенька развернулся, высмотрел меж листвы овин и зашагал аршинными шагами. Там, куда впечатал девятый, навязал на низко, почти у земли растущую ветку лоскуток.

Другие лоскуты он приспособил тоже как можно ниже, на выходе из рощицы, как бы обозначив ими проход, по которому нужно было следовать к заветному пню.

Теперь следовало поскорее возвращаться в приказ, получать нагоняй за то, что шастал незнамо где, да и браться за службу.

— Послезавтра!.. — мечтательно произнес Стенька.

Жизнь была прекрасна — не один, а целых два клада сами просились ему в руки. И тот, что уговорились выслеживать с Деревниным, положенный боярином Буйносовым, и тот, что прятался, как оказалось в клочках, торчащих из книг отца Кондрата, — оба взывали: бери нас, Степан Иванович, рученьками! Ну, как не сжалиться, как не взять!

Стенька почесал в затылке — по времени все выходило просто замечательно. Сперва он поедет с отцом Кондратом искать по его кладовой росписи. На следующий день возьмет те же мешки, лопаты и фонарь, чтобы ехать вместе с Деревниным!