Что-то изменилось в Настасье… и в ее отношении к Даниле…
Он и не желал себе признаваться, и чувствовал — был миг, когда Настасья ему принадлежала душой и почти что телом, был — да упущен безвозвратно! А почему — лишь Господу ведомо.
Данила долго перебирал все ее словечки, взгляды, заново прошел теми подземными улицами и переулочками. Ничего не понял…
Наконец он все же заснул.
Разбудил его Богдан Желвак.
Вредный Богдашка принес ковшик воды и брызнул в сонную рожу.
— Не храпи, татарам продадим!
Данила сел и замотал башкой, стряхивая воду.
— Жрать охота, сил нет, — сказал он хрипло. — Чего-нибудь найдется?
— Найдется, поди. Вставай. Правду ли дед говорил, что ты в подземелье лазил барсуков ловить?
— Правду.
— А куму куда девал?
— Барсукам скормил.
Не обращая более внимания на ошарашенного ответом Желвака, Данила встал и побрел на двор по известной нужде. Далась ему кума!
Потом дед приставил всех к делу — пусть лошадей на конюшнях сейчас немного, а обиходить всех надобно. Богдаш объяснил ему, что Данилу бы лучше спрятать, — хотя Башмаков и побывал в Разбойном приказе, однако после этого Евтихеев со товарищи горячей любовью к Даниле не воспылали, и пока это дело не утрясется, лучше бы на глаза Разбойному приказу не попадаться…
Дед очень обрадовался и сказал, что есть у него для Данилы занятие — на весь день, и человек, заглянувший на конюшни, его нипочем не увидит.
— Сам думал полечить Павлина, но пусть Данила приучается! — решил он.
У гнедого аргамака Павлина воспалились глаза. Уж что ему попало под веко, можно было только гадать. Может, пыль, может, сенная труха, а может, укусила какая-нибудь мелкая тварь. У него текли по морде слезы из-под сомкнутых припухших век, ресницы склеил гной, а если приподнять веки, то видно — глаза кровью налились. Поэтому дед отправил правнука Алешку за самой студеной водой, Даниле же выдал ковш коричневого настоя и несколько полос чистого холста. После чего Данилу и аргамака заперли в темном сарае и даже задвинули снаружи засов.
Теперь следовало чуть ли не впотьмах то промывать больные лошадиные глаза настоем, то накладывать на них мокрые холщовые полосы в четыре сложения и поливать их холодной водой. Занятие это было скучное, с аргамаком не поговоришь, и Данила снова принялся перебирать все разговоры с беспутной и зловредной кумой.
Получалось так, что она воистину затосковала о покойном Юрашке, и никто иной ей не надобен. Более года не тосковала — и нате, опомнилась! Черт ли этих баб разберет! Верно Тимофей говорит: бабьего вранья и на свинье не объедешь.
Данила возился с аргамаком в точном соответствии с указаниями деда, и умный конь осторожно брал его губами то за полу зипуна, то за рукав, подергивал, тыкался в ладонь. В иное время Данила бы побеседовал с Павлином, лошади любят негромкую беседу, но сейчас все мысли занимала треклятая кума. Как будто на ней свет клином сошелся! Были же и поцелуи, было и желание, спаявшее их на миг! Она-то забыла, а он все никак забыть не может…
В таком смутном состоянии духа Данила трудился довольно долго. Никто его не искал, никому он не был нужен. А поскольку маяться воспоминаниями о Настасье без перерыва невозможно, так и с ума сбрести недолго, Данила задумался и о деле.
Положим, Настасья искала под землей княжича Обнорского, чтобы посчитаться наконец за своего бывшего полюбовника. Но надо было еще там, внизу, задать ей разумный вопрос: что, это непременно в подземелье сделать надобно? Наверху — никак?
Это — первое. Второе — в погоне за врагом куда только не забежишь, хоть бы и под Кремль, такое понять можно. Но что нужно под землей Обнорскому? Клад он, что ли, там ищет? И вряд ли он шастает подземными норами один — ишь, три пистоля взяла с собой Настасья, пороху и пуль запас, ножи. Полагала, выходит, что может на многих врагов напороться. И все ж полезла…
Что, кроме клада, может быть под землей? Уж не прячет ли Обнорский под Кремлем в каменных мешках каких-то узников? С него станется!
Эта мысль Даниле понравилась, и он стал ее развивать. Узником княжича, бежавшего из заточения и снова собравшего ватагу, может оказаться кто угодно — любой богатый купец, а то и иностранец. Место для заключения — наилучшее. Сидишь в сырой земляной норе и день за днем потихоньку в полной темноте помираешь… А проклятый княжич заглядывает в окошечко и спрашивает: что, будет ли выкуп?
Данила размышлял, а руки уже сами приспособились смачивать холстинку на конских глазах ледяной водой.
Заглянул дед Акишев, наконец-то похвалил за старательность.
— Тебя ищут, — сказал он. — Ивашка-истопник пришел. Это — человек надежный. Ступай. Я сам Павлинку полечу.
Истопник Ивашка ждал тут же, у конюшен. Увидев Данилу, удивился:
— Дьяк и не знал, что ты вернулся! Думал, может, ты оттуда, куда тебя отправили, весточку прислал. Ну, коли так, пойдем.
Оказалось, Башмаков прискакал в Москву. Увидев Данилу, был сильно недоволен:
— Тебе ж было велено при Настасье-гудошнице находиться!
— Я и делал, что велено, — и Данила рассказал про подземное путешествие вкупе со своими домыслами.
— Узник там у Обнорского, говоришь? — Башмаков задумался. — Ну, что она Деревнину не слишком солгала — и то ладно. Быть того не может, чтобы всю правду сказала. Что-то еще ей известно. Ты все припомнил? Ничего не забыл?
Данила задумался.
— Мы там под землей мыкались, где наверху — боярские и княжеские дворы. Может, Обнорский подкоп готовит? Выкрасть что-то хочет? А она — разведать и опять Деревнину донести? Чтобы врага чужими руками погубить?
— Коли бы она только этого хотела, то поболе бы подьячему рассказала. А так — натравила его, как пса, чтобы он, отыскивая убийцу младенца, всюду следов Обнорского искал. Это, Данила, хитрая игра. У нее, как у лисы, сто хитростей в запасе. Узник… Не узница ли?
— Какая узница, Дементий Минич?
— Боярыня Троекурова пропала бесследно. Коли Обнорский вокруг троекуровского двора петли метал, то не он ли ее свел?
— А кой ему прок держать под землей боярыню? И кой прок Настасье ту боярыню вызволять? Может, там иной человек? И покойник Бахтияр того человека искал?
— Не знаю, Данила. Темное там дело. Ладно, коли все сказал, то ступай, да Разбойного приказа пока берегись.
Данила поклонился и вышел из горницы, отведенной Приказу тайных дел. Ему и самому не хотелось еще раз встречаться с Евтихеевым.
Поев наскоро и сменив деда Акишева, он продолжал врачевать в сарае больного Павлинку. Дело шло к вечеру. Вдруг дверь распахнулась, на пороге встал Богдаш.
— Бросай коня! Пусть с ним дед сам возится! Знаешь, что стряслось?
— Нет, откуда?
— Тот купец из Саадачного сидельца прислал! К нему пришли за джеридами с бирюзовым череном!
— Башмаков!..
— Собирайся, а я до приказа добегу. Там Ивашка-истопник на хозяйстве оставлен, он скажет, где Башмаков. С утра там был. Не пришлось бы добычу в Коломенское везти!
Конюхам повезло — Башмаков был в Кремле, то уходил, то приходил, кого-то к нему приводили, за кем-то он посылал. Когда Богдаш вернулся с этой новостью, Данила уже сдал аргамака с рук на руки конюху Фомке Мокрецову и вычесывал из волос сено, сильно тоскуя при этом о потерянной в кабаке шапке.
Они побежали на торг и обнаружили в лавке Ермака Савельевича человека, которого уж видеть спокойно не могли. Вечно он встревал в дела со своей дуростью, и на сей раз тоже вляпался в розыск, где и без него несуразиц хватало. Но делать нечего — конюхи подхватили сердитого Стеньку и, переругиваясь, препроводили его в Приказ тайных дел. Башмаков еще не уехал и был немало удивлен, признав в молодецкой добыче буйного земского ярыжку.
— Ты как там оказался? — спросил он строго. — На что тебе джид? У тебя вон дубинка есть, ею управляйся!
— Твоя милость, Дементий Минич, откуда ему про джиды знать? Это его кто-то научил! — встрял Богдаш. — Нешто я не знаю, как оно делается? Подучат простака да и подсылают — нет ли какой ловушки? Вот он нам попался, а мы, дураки, на него клюнули!