В бане Богдан с Данилой парились наскоро — чтобы не опоздать к общему столу.

— Ах, утомился, насилу с полка свалился! — сказал, выходя в чистой рубахе, Богдан.

Эта немудреная шутка всегда вызывала хохот и доброе к шутнику отношение.

— Благодарствую на пару, на баньке, на веничке! — сказал и Данила, но не громогласно, а тихонько, и не всем, а старенькой бабушке, которая снабдила их всем необходимым — вениками, вехотками, простынями сурового льняного полотна и шайкой, в которой мок заранее распаренный чистотел, который при нужде заменял мыло, а травой его растирали тело от чесотки, шелудивости и прочих бед, которые подстерегают путника, ночующего в пути незнамо где.

— А ты бы, молодец, поужинав да помолившись, сразу спать шел, — строго отвечала бабушка.

Данила не нашелся, что ответить. Уж, казалось бы, совсем на ладан старая ведьма дышит, так нет же — еще и за девками следить исхитряется!

— Ну и шут с ней, — сказал Богдан, узнав про бабушку. — Девки толковые, найдут, где спрятаться, им не впервой!

И точно — нашли…

Конюхи вышли из подклета поочередно — как бы по нужде. И сгинули во мраке. Богдана ждали справа от ворот, у стены монастырского приказа, а Данилу — напротив ворот, через дорогу, за монастырем Куприяна и Устиньи. Он бы впотьмах мимо проскочил, но Дуня перехватила грудь в грудь, и случайное объятие вышло жарким и костоломным, а поцелуй — долгим-долгим.

— Держи-ка, — девка первым делом всучила ему тулуп, снятый, надо думать, с десятипудового верзилы. — А я рогожку понесу.

— Куда ж мы пойдем? — спросил Данила. — Я тут ничего не знаю, ты веди!

— Можно бы в подклет, да там я не одна сплю, там не вздохни и не охни, — отвечала Дуня. — А коли не побоишься, можно и в ханский дворец.

— Какой еще дворец?

— А был в Казани хан, и когда Казань царь взял, то хана убили, а его женка с башни сбросилась, — объяснила Дуня. — И тот дворец, где они жили, порушили, камень на другое строение по сей день берут. Потому и не заравнивают место, что камень оттуда берут. Так там укрыться можно. Там еще есть такие подполья, что спустишься по лесенке — и как в комнате окажешься. Можно взять с собой рогожу да чем накрыться — и никто нас там

не увидит.

— Это ты ладно придумала, — одобрил Данила и снова тесно прижал девку. — Так идем, что ли?

— Да не улицей! — воспротивилась Дуня, когда он по простоте своей устремился было обратно в сторону боярского подворья. — Увидят же!

— А как?

— А задворками!

Дуня повела его по-за Троицким монастырем, за монастырскими огородами, велела смотреть под ноги — с давних времен, когда здесь был ров, осталась ложбина, в которую днем до сей поры никто не падал, а вот ночью — случалось. Ложбину, взявшись за руки, одолели, повернули и вышли прямо к церковке.

— Это храм святой Ирины, — сказала Дуня. — Погоди — самую малость осталось.

— А это что? — Данила мотнул головой, указывая на высоченную уступчатую башню. Она угловатой черной глыбищей обозначилась на ночном небе, а на самой высоте светился огонек.

— А вот отсюда ханская женка и сбросилась.

— Вон прямо оттуда? С самого верху? — уточнил Данила. Строение показалось ему совершенно неподходящим для такой цели.

— Ага, и все косточки переломала… — Дуня, представив такие страсти, перекрестилась и прижалась к своему избраннику. Тулуп, даже свернутый, сильно мешал обниматься, и Данила осторожно высвободился.

— Вот и пришли.

Вроде только что была девка рядом, держала за руку — и как в землю ушла!

— Дуня!.. — позвал ошарашенный таким чудом Данила.

— Тише ты, нехристь… Сюда, сюда… — прошептала снизу Дуня. — Ступеньки высокие, не бойся…

— Сломаю я тут с тобой шею, — недовольно буркнул Данила, и тут же ему пришло в голову, что девка-то не впервые лазит ночью в развалины ханского дворца. С одной стороны, и неприятно было знать, что до тебя ту каморку и ту рогожку опробовало невесть сколько народу, а с другой — должен же человек с дороги разговеться, и не отецкую же дочь для этой надобности улещать… Тем более — не пост, не праздник и не ночь на среду или на пятницу. Хоть в малой мере, а порядок соблюден.

Шаря ногой наугад в темноте, он спустился ступенек на восемь, а то и на десять, после чего Дуня велела хорошенько пригнуться и втянула его уже в полнейший мрак.

— Сыро тут, — заметил Данила.

— Не беда, согреемся! — И девка, имевшая, надо полагать, кошачьи глаза, сразу оказалась у его груди, приласкалась, поцеловала, оттянув ему ворот, в шею.

Затем, увильнув от более страстных ласк, исчезла.

— Готово, — позвала она уже с пола. — Опускайся на коленки, свет Данилушка! Места мало, ну да не поссоримся! Не бойся, я подстелила!

Данила, оказавшись разом и на рогожке, и в Дуниных объятиях, стал жарко целовать девку, она отвечала радостно и с полной готовностью. Меж поцелуями они помогли друг другу освободиться от заведомо лишней одежды…

… — Что там? — спросил Данила, приподнявшись на локте.

— А что, миленький?

— Воет что-то?

— Воет?

— Прислушайся…

Оба замерли. После ласк, которые временно лишают человека и зрения, и слуха, тишина подземелья сперва показалась всеобъемлющей, а потом донеслось что-то сквозь земляную толщу, голос не голос, вой не вой, а неприятно…

— Данилушка! — вскрикнула Дуня, уловив эти звуки. — Ой, Данилушка, бежим отсюда! Ой — кого-то мы потревожили!

Но не бежать она кинулась, а обхватила Данилу так, что и не пошевелиться.

— Пусти, Дунь! Пусти-ка!

Данила зажал смертельно перепуганной девке рот и опять прислушался.

— Дунька, там человек… — растерянно произнес он. — Вопит же — «люди добрые!..». Ей-богу!

— Да Бог с тобой, светик! Нечистый дух тебя смущает! Татарская неприкаянная душа там бродит! — возразила Дуня. — Чур меня, чур, наше место свято!..

Судя по тому, как девка от него отстранилась, она перекрестилась, и не единожды.

— Какого ж ляда татарская душа по-русски орет? — возмутился Данила. — Ну-ка, слушаем еще…

И точно, голос сделался чуть более внятен. Но шел воистину из-под земли.

— Слушай, девка, — вдруг развеселился Данила, — а не завела ли туда баба какого горемыку, вроде как ты меня, да и бросила?

Тут на ум ему пришел Богдаш Желвак — и Данила, при всей своей верности товарищу, искренне порадовался смехотворному Богдашкиному приключению. Не одному же Даниле терпеть насмешки!

— Больно глубоко, — возразила Дуня, — мы вглубь не лезем, страшно…

— А что там, в глубине?

— Откуда ж я знаю!

Из-под земли снова позвали добрых людей, которых там, видать, если и водилось, то немного…

— А что… — сказал сам себе Данила. — Кремль на высоком холме выстроен, поди, подземелий в ханском дворце нарыли немало… Мог же человек нечаянно туда провалиться?

— Сколько у воеводы на подворье живу, никто никуда не проваливался, — возразила Дуня. — Ты вспомни — развалины на особицу стоят, туда только днем за камнем ходят, да дети играют.

— Нет, это не дитя…

И тут Данила, озаренный разумной и одновременно дурацкой мыслью, заорал что было мочи:

— Кто там голосит?!

— Помогите!.. — донеслось. — Я это, Андрейка!..

— Ну вот, неприкаянная татарская душа Андрейкой прозывается, — заметил Данила, потрогал себе горло и кашлянул.

— Ирод ты! — напустилась на него Дуня. — Весь кремль переполошил, люди сбегутся! Срам-то какой!

— А сдается, что как раз и нужно людей поднимать, — негромко возразил Данила, еще не совсем уверенный, что глотка действует. — Там человек в беду попал!

И, собравшись с силами, завопил вдругорядь:

— Где ты, Андрейка?!

Но не из подземелья — откуда-то сверху отозвался звенящий молодой голос:

— Тревога!

И понеслось вдаль, передаваемое из уст в уста сторожевыми стрельцами на стенах:

— Тревога! В ружье! Тревога!

— Ну, всех переполошил! — воскликнула Дуня.

И, не прощаясь, принялась торопливо взбираться по высоким ступеням чуть ли не на четвереньках — лишь бы поскорее убраться, пока стрельцы не застали ее тут со случайным полюбовником.