Мучные подробности за что-то в голове зацепились — Стенька, видать, чересчур тщательно, пряча свою подлинную цель, выспрашивал торговый люд. И потому он не сразу решил, что с наступлением вечера, когда торг заканчивается, можно бы просто-напросто сходить к Ивашке Шепоткину и спросить: а кто еще из купцов, кроме загадочного Рудакова, был в том обозе с жерновами? Касимовские, муромские и прочие Мещерского края леса славились налетчиками, и это была уже не впавшая от голода в отчаяние скоморошья ватага… Стало быть, в обозы сбиваются по двести саней, а то и более. Не вез же тот Рудаков в Москву двести возов жерновов! Были же еще купцы и еще товары!

Но на двор к Ивашке он не попал. То ли семейство спозаранку спать залегло, то ли, натерпевшись от Стеньки и приставов страха, убралось куда подальше. Кобель — и тот молчал, видать, и его с собой увели!

Бредя домой, Стенька соображал: Нечай какие-то решета поминал, про красную касимовскую юфть на сапоги всякий знает, но, чтобы собрать большой обоз, решет и юфти мало. А вот что могло ехать тем обозом, так это соль из Елатьмы! Вот ее купцы должны были везти много!

Положив на следующий день добраться до тех, кто возит соль, он взошел на свое крыльцо и, полагая, что жена ждет с ужином, отворил дверь, неся на лице приветливую улыбку. Но в горнице было темно — Наталья, переделав дела, опять умелась к подружке Домне!

Эта бабья дружба у Стеньки уже в кишках и в печенке сидела. То Домна с двумя младшенькими сидит у Натальи, то Наталья у нее пропадает, и все время подружки лакомятся! Не примешь ведь гостью за пустым столом, нужно выставить сладкое! И не только печеную рябину с медом, которой Наталья с осени запасла достаточно, в сараюшке и в сенях под крышей громадные пучки висели, а всем известно — урожай на рябину морозную зиму предвещает… И не только калиновую кулагу, которую тоже всякая хозяйка сама в печи томила! И не только редьку в патоке собственного изготовления, хотя астраханская арбузная патока тоже сама домой не придет, ее с торга принести надобно!..

Подружки были любительницами пастилы.

С этим лакомством же у них вышло вот какое дело.

Как-то, не на шутку осердившись на торговых людей, продающих пастилу за несусветные деньги, решили Домна с Натальей сами попробовать. Казалось бы, что мудреного? Испеки яблоки, да намни их, да добавь меду, да высуши в печи! Однако вышли бурые лепехи. Первым увидевший это чудо муж Домны, стрелец Мишка Патрикеев, за живот взялся:

— Женка, никак ты в печи корову пасла?!

Лепехи, наводившие на мысли о тех, что остаются после коров на лугу, были немедленно выброшены. Но подружки не унимались. Выяснили многое и даже то, что в коломенскую пастилу для белизны яичный белок добавлять нужно. Еще оказалось, что сушат лакомство на полотне, натянутом на особые рамы. Но совсем подкосила их горькая правда — намятые печеные яблоки нужно сбить с медом добела, и этим занимаются попеременно несколько здоровых мужиков не менее двух суток.

Наталья намекнула Стеньке, что добрые-то хозяева всякий припас сами запасают, не грех и потрудиться, чтобы пастила была не покупная. Уразумев, что от него требуется простоять у кадушки с мутовкой ночь напролет, Стенька возмутился и заорал не своим голосом. Наталья кротко осведомилась — коли он не желает пастилу сбивать, значит, и впредь ее с торгу приносить? Стенька отвечал, что ради треклятой пастилы он губить свою душу не собирается, сколько бы та пастила ни стоила. Вот она и появлялась на столе всякий раз, как Домна в гости приходила…

На ужин Наталья запасла студень говяжий с хреном и хлеб, полакомиться мужу — наконец-то сварила овсяный кисель. Овес уж кис в ведерке у печи, кис, похоже, что и перестоял, но Наталья так сварила и застудила, что получилось густо, сладко с кислинкой и упруго. Стенька взял ковшик рябинового кваса, выставил на стол миску со студнем, отрезал ломоть хлеба, тем же ножом отвалил себе хороший кусок киселя, полил конопляным маслицем и так набил брюхо, что после всей беготни по морозу сразу и в сон потянуло. Решив, что Наталья и сама дорогу домой найдет, всю ночь у соседей пропадать не станет, Стенька завалился спать.

Утром он понесся в приказ. Понесся совсем спозаранку, но оказался не первым, кто явился на службу. Он обнаружил там Деревнина, причем подьячий был немало озадачен.

— Слышь-ка, Степа, — позвал он. — Донесли мне добрые люди, что Арсений Грек к Протасьеву домой приезжал!

— Да как это? — изумился Стенька.

— А вот так — стемнело, он из келейки своей выбрался да на извозчике и прикатил!

— Барашка в бумажке привез!

— Не хочется плохое думать, но коли где и прятать ту деревянную грамоту, чтобы вовеки не нашли, так в дому у подьячего Земского приказа, — хмуро сказал Гаврила Михайлович. — А вынести ее за пазухой, как ты нес, нетрудно…

— Вот так прямо и приехал? Как же его стрельцы выпустили?

— А вот пошел бы ты и разведал у стрельцов, кто и почему выпустил. А доложишь мне, тайно, на ухо. Не нравится мне это гостеванье!

Стенька вздохнул. Коли Деревнину не нравилось, так ему, Стеньке, вдвое. Ежели грамота не сыщется — обоим виновникам пропажи достанется. Но Деревнина-то батогами не тронут, а земского ярыжку, пожалуй, что и разложат…

Стенька пошел к Печатному двору в надежде встретить знакомых стрельцов. Он имел знакомцев во всех четырнадцати московских стрелецких полках. Пока шел, Богу молился, чтобы повезло. И повезло! Стрелецкий караул утром, понятное дело, сменился, но ему сказали, где искать тех, кто заступил с вечера.

Как обыкновенный московский житель, сведя новое знакомство, полагает своим долгом счесться родством, поискать общих дядюшек и свояков, так Стенька обыкновенно выяснял, каким ремеслом промышляет собеседник, какую торговлишку держит, да где. По долгу службы он не раз выручал сидельцев на торгу, ловя воришек и карая тех, кто зря и громко хаял полюбившийся товар, желая сбить на него цену. Это выручало, выручило и на сей раз — Стеньку вспомнили и за родного признали! Иначе и быть не могло — редкий стрелец кормился только государевым жалованьем, а промыслы были почитай что у всех.

Оказалось, еретик Арсений Грек Христом Богом молил выпустить хотя бы на часок. Сказывал — хочет челобитную на подьячих Земского приказа подавать, обидели они его, матерно излаяли. Стрельцы подьячих недолюбливали — всех, сколько их по приказам числилось, потому что при ссорах и склоках рядовых стрельцов с полковниками приказные, получив жирненького барашка в бумажке, обыкновенно становились на сторону начальства. Потому Греку лишь велели скинуть шубу и всего его, с шубой вместе, обшарили и обыскали. Грек не возмутился, сказал лишь, что обиду свою он не за пазухой, но в душе носит, а горькое слово — на устах. В душу заглядывать стрельцов не обучили, с тем они и отпустили еретика, да еще помогли поймать извозчика. Он действительно час спустя вернулся и выглядел довольным.

О том, сколько Грек передал из рук в руки тем караульным стрельцам, Стенька не осведомлялся. Но полагал, что за такую важную услугу — не менее полтины.

Поскольку Деревнин, посылая его, должен был понимать, что дельце непредсказуемое, можно за часок управиться, а можно и полдня за теми стрельцами гоняться, Стенька решил до обеда поискать следов Перфилия Рудакова.

Что касается соляной торговли, тут Стенька знал, с какого края подойти.

Жили на Москве купцы Калашниковы. Были они выходцами из Ярославля, и до сих пор стояли там по берегам реки Которосли их рыбные да соляные амбары. Андрей Калашников держал в Соликамском уезде соляные варницы, чуть ли не два десятка, по всей Волге и Оке солью торговал. За ловкость и оборотистость свою он был государем замечен. Совсем недавно Андрей Калашников по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил, каменные лавки завел в суконном, шапочном и серебряном рядах, склады огромные, кого только дома не привечал! Вот у его сидельцев и собирался Стенька узнать, кто из купцов ездит за солью в Касимов и в Елатьму.