Кюлликки подбежала к нему.

Олави собрал все свои силы, чтобы улыбнуться:

— Не надо так… ты меня даже напугала! Ничего, ничего. Просто мне немножко нехорошо… это наследственное… со мной и раньше бывало… это скоро пройдет.

Кюлликки внимательно посмотрела на него.

— Олави… — сказала она серьезно.

— Правда же — ничего страшного, — торопливо заверил ее Олави.

— Весь твой вид говорит о другом. С тобой делается что-то неладное — я уже давно замечаю, хотя ты и молчишь. Я тебя не спрашивала — ждала, когда ты сам мне расскажешь. Но теперь…

— Ну, если и есть какой-нибудь пустяк, — нехотя ответил Олави, — то это касается только меня.

— А разве может что-нибудь касаться одного из нас, не касаясь другого?

Олави ответил не сразу.

— Почему же? Если другой будет только страдать от этого…

— Нет, ты не прав! — ласково возразила Кюлликки, быстро прошла в спальню и принесла оттуда подушку.

— Ты устал, Олави, тебе надо лечь и отдохнуть! — сказала она, кладя подушку на диван и заботливо укладывая его. — А потом ты мне все расскажешь… ты ведь меня знаешь!

Она села рядом с Олави и начала поглаживать его влажный лоб.

Олави решился не сразу.

— Да, я знаю тебя, — сказал он вполголоса и крепко сжал руку Кюлликки.

Когда они поднялись с дивана, на улице уже стемнело. Оба были бледны и взволнованны, но смотрели друг на друга, как люди, которых горе наконец соединило.

— Полежи еще, пока я приготовлю ужин, — сказала Кюлликки, снова укладывая Олави. — А завтра наступит новый день, — прибавила она с сияющими глазами, целуя его в лоб.

В ожидании

Дом без хозяйки. 6 сентября 1900 г.

Счастье мое!

Только что получил твое письмо. Ты представить себе не можешь, как я заждался его. Я бы уже послал девушку на станцию, если бы не знал, что ты напишешь только к тому дню, когда почта ходит прямо к нам.

Так ты чувствуешь себя хорошо? Это — самое главное, сейчас нет ничего на свете важнее этого. И так бодра, что могла бы горы свернуть? А я не могу этим похвастаться. Я очень соскучился по тебе! И даже стал жалеть, что позволил тебе уехать — или, вернее, отправил тебя туда. Я думал, что буду спокойнее, если ты будешь там, но ошибся. Почему бы не случиться этому здесь? Только теперь я понимаю, как крепко сросся с тобой — я совершенно не могу без тебя обходиться. Скорее бы настал этот долгожданный миг — и ты снова была бы дома. Ты и он!

Мне надо рассказать тебе кое-что, о чем я предпочел бы умолчать, но ведь между нами не должно быть ничего недоговоренного, даже помыслов. Кюлликки! С той самой минуты, как ты уехала, меня снова охватила тревога, — видно, я могу быть спокоен только рядом с тобой. Меня мучит предчувствие, что не все еще миновало, что меня ждет еще какой-то тяжелый удар и судьба только выжидает удобной минуты. Постарайся меня понять. Ты знаешь, как я страдал в течение тех двух лет, когда жизнь отказывала нам в том, что дарила любому нищему. И ты знаешь, что я едва не сошел с ума от радости, когда наши молитвы были наконец услышаны. Но вот теперь, считая дни до самого счастливого мгновения нашей жизни, я снова чувствую страх. Все, конечно, пройдет благополучно — в этом я уверен, — ведь ты здорова и полна жизненных сил. Но я боюсь невидимой руки, которая именно в минуту веселья может написать свое mene, tekel[14]. А вдруг наш долгожданный… ох, как это страшно… вдруг он окажется уродом, физически или духовно?.. Что тогда делать? Молча склонить голову и покориться судьбе? Ты не можешь себе представить, какая тревога охватила меня вчера вечером! Я кричал и молил, чтобы кара не обрушилась на тебя и на него, невинных, чтобы наказание досталось мне одному — если еще мало всего того, что я выстрадал до сих пор. А тут еще дятел подлетел к самому моему окну и так жутко застучал. Потом сорока, словно нечистая сила, принялась хохотать на крыше. У меня даже мороз по коже побежал. Ты, наверно, смеешься над тем, какой я трус. Я боюсь непостижимых нитей жизни, они мне иногда уже встречались. Теперь, прочитав твое письмо, я снова стал спокойнее, но вполне оправиться не смогу до тех пор, пока не увижу вас собственными глазами. Прости, что пишу тебе такое, но мне необходимо было все тебе рассказать. Я знаю, что на тебя мои страхи не повлияют.

Зато были у меня и радости! Я привел в порядок твою спальню — вашу спальню. Ты сама все увидишь, но кое о чем я тебе все-таки расскажу. Я выложил пол… пробкой, потому что в вашей комнате должно быть очень тепло. Но когда все было сделано, меня начала мучить совесть. Это, правда, недорого, но все-таки пробка, а сколько на свете детей, у которых ноги коченеют от инея, покрывающего прогнивший пол. Мне захотелось содрать этот настил в ту же минуту. Но я решил: разве может быть что-нибудь слишком хорошо для него? Я с радостью положил бы два настила — один на другой.

И еще добрые вести: дорогу через лес мостят.

А теперь плохие, очень плохие! Дело с болотом грозит совсем провалиться — это в самую-то последнюю минуту, когда уже можно было бы приниматься за работу. Начались разногласия, дрязги; каждый по-крестьянски упрям, как бык. Зачинщик всему, конечно, Антти Тапола. Что за люди, так и хочется трахнуть их хорошенько! Впрочем, я так и поступал. Я, как Моисей у подножия Синая, шумел, кричал и крушил золотых тельцов. И чего бы это ни стоило, я это дело доведу до конца. Один примусь за болото, если не найду других союзников. Да их немного и осталось — завтра будет снова собрание.

А когда вы вернетесь домой — я горы сворочу! Хорошо, если бы из него вырос такой парень, который вместе со мной будет расправляться с болотами.

Были бы у меня сейчас крылья! Не стал бы я тогда марать бумагу!

Будь здорова и бодра, и пусть охраняют вас с ним все силы небесные.

Жду вас.

Напиши скорее — немедленно!

*

8 сентября 1900 г.

Твое письмо было для меня — как биение твоей крови. Каждое слово было — ты. Я узнавала в нем такие стороны твоей натуры, которые никогда не устаю любить.

Ты волнуешься, но волнуешься напрасно. Это наш-то ребенок может оказаться калекой? Ни за что! Страдания, конечно, будут еще, но это будут наши страдания, и мы не испугаемся их. А к нашему ребенку они не имеют никакого отношения. Да, ты действительно был немного печален, но ты здоров — телесно и духовно. А я чувствую в себе такую силу и такую радость жизни, что, даже будь он из камня, эти ощущения передались бы ему. Во мне волнами ходит моя любовь к тебе и вера в будущее. И так как я каждый день вскармливаю его своими соками — все это вольется и в него. А сороку и дятла ты не понял! Сорока принесла тебе привет от меня и мои тоскующие по тебе думы… Что же делать, что голос у нее неприятный. А дятел! Неужели ты не догадался, что он выклевывал жучков, готовя жилище для нашего малыша, — ведь в его доме не должно быть никакой червоточины. Вот что все это значило!

Я счастлива, что ты обо всем этом написал. Теперь я уверена, что он будет таким, о каком мы мечтаем. Ты очень страдал все эти годы. Из тебя не получился бы преступник, Олави! Хотя я женщина, но могла бы свершить преступление более хладнокровно. Как я люблю тебя за это! Я счастлива и благодарна за то, что у моего ребенка такой отец! Чуткая, неусыпная совесть — это лучшее, чем ты можешь его наделить помимо всего того хорошего, что он наследует от тебя.

В том, что это будет мальчик, я совершенно уверена, а что он станет таким парнем, который переворотит вместе с тобой любое болото, — это я чувствую всей своей кровью!

А спальня! Ты меня просто ошеломил, ты готовишься встретить нас как королеву и кронпринца. Я тоже сказала бы: сдери этот настил! Но кто вправе убрать то, что положила любовь?

Ты сражаешься за свое болото. Вот и хорошо. Какая же это была бы победа, если бы не было борьбы? А победа несомненна! Трахни их хорошенько, трахни и за меня, и за него тоже. Какая жалость, что он не сможет схватиться с ними сразу же, как только вернется домой!