Кое-кто из сплавщиков сел и стал снова набивать трубки.

— Это что — ее жених был?

— Жених или что-то в этом роде, я тогда не знал. Я на этом берегу с бревнами возился и видел, что они сидят рядышком. Присел я отдохнуть, закурил трубку и думаю: «Вода как вода, чего они на нее уставились?» А потом думаю: «Но и им ведь тоже надо на что-то поглазеть, а то куда им время-то девать».

— А потом что? Что потом-то было?

— Да что потом? Они посидели-посидели, да и ушли. А на другой день я тут опять бревна ворочал. Поднял голову, гляжу: барышня сидит на том же самом месте, а молодого господина-то нет.

Олави, который до этой минуты лежал, подложив руки под голову, и глядел на плывущие по небу тучи, вдруг перевернулся и уставился на рассказчика.

— Ну и чудачка, думаю, не лень ей из города сюда целых пять верст топать, будто ближе скалы не найдется! А потом думаю: какое мне до нее дело. Так и приходила она каждый день — всегда около полудня, и сидела всегда на одном и том же месте.

— Что же она делала?

— Да ничего не делала, просто сидела и глядела.

— Видно, наш Антти ей полюбился, — сострил какой-то парень. — Вы ведь небось тогда молодым были?

— Попридержи-ка, парень, язык за зубами — тут твоим шуткам не место.

Сплавщики одобрительно переглянулись. Старые сосны на вершине скалы тихо вздохнули под налетевшим ветерком, две молоденькие сосенки, что стояли рядом, коснулись друг о дружку ветками. Тихий жалобный шум от этого прикосновения, подобно белке, скользнул вниз по стволам. Трубки в зубах у сплавщиков дрогнули.

— Так она и сидела там. Молчит себе, бывало, песни никогда не затянет — все о чем-то думает, а о чем — бог весть. Однажды собрался я в Метсямаантила, масла себе купить. Перешел реку, иду вон по той дорожке, а она — мне навстречу, и одета во все черное.

— Ну?..

— Ну, я сначала растерялся — даже на лице у нее черная вуаль была. А потом гляжу: до чего хороша — точно ангел господен. Я снял шапку, она взглянула на меня и кивнула. И так мне это странно показалось, что я обернулся и гляжу ей вслед.

— А она молодая была?

— Совсем молодая, и двадцати, верно, не было. Так я ей вслед и смотрел, пока она за деревьями не скрылась. Ну, думаю, теперь все ясно: у нее, видно, отец или мать померли, вот она и одета в черное и сюда она приходит, чтобы горе свое скоротать. И пошел своей дорогой. Но только я мимо скалы прошел, слышу, сплавщик с этого берега — он ниже по течению работал — как закричит: «Помогите!»

У меня сердце так и оборвалось. Я — к берегу. «Что случилось?» — кричу.

«Со скалы бросилась!» — кричит он мне, а сам бегает как полоумный.

Подбежали мы оба к реке — ничего не видно. Подождали немного — не всплывает. Я тогда в деревню побежал, а товарищ мой — в город.

Вытащили ее с первого же раза. Она в том самом месте, где бросилась, так камнем и пошла на дно. Откачивали и так и сяк — ничего не вышло. Но до чего она была хороша — даже мертвая, чудо как хороша! Когда мы ее откачивали, пришлось ее немножко раздеть, так кожа у нее была — что белый шелк, такими лапищами и трогать-то, думалось, грешно.

Рассказчик умолк, слушатели тоже молчали.

— Что же она, с горя себя жизни лишила? — спросил наконец кто-то.

— С горя. Из-за любви.

— Вон как. Что же — беда, видно, с ней стряслась?

— Нет, ничего худого не было. Просто очень она любила того парня — молодого-то господина, с которым тогда сидела, а парень ее оставил.

Сплавщики сидели молча. У Олави так колотилось сердце, что он опасался, как бы другие не услыхали. Он уставился на огонь, сдвинул брови и плотно сжал губы.

— Вот она, господская-то любовь! — усмехнулся кто-то.

— А девичья? — подхватил другой нарочито весело, чтобы рассеять общую подавленность. — У девушек сердечки как карманные часики: чуть тряхнешь, все колесики и рассыплются.

— Это только у барышень так, у крестьянских-то девушек сердца покрепче. Крестьянская любовь — что стенные часы. Стоит им зашалить, скажешь «стоп» и остановишь часа на два, потом смажешь немножко, прикрикнешь и пустишь снова — пойдут как миленькие.

Это всем понравилось. Одни откровенно смеялись, другие про себя ухмыльнулись.

— Хорошо сказано! — вступил в разговор полноватый громкоголосый сплавщик. — Моя баба тоже в молодости в одного молокососа влопалась, так и сохла по нему. Ну, думаю, милая, с этим сосунком ты далеко не уедешь. Взял я его за шкирку, отставил в сторонку и женился на девке. И хорошо сделал: она с тех пор своего сосунка ни разу и не вспомнила.

Слушатели расхохотались.

— Над собственной грубостью смеетесь, — заговорил старый сплавщик, выколачивая золу из покривившейся от времени трубки. — В крестьянстве тоже такие часы встречаются, которые не терпят, чтобы им стрелки пальцами переводили. И не всякий станет утешаться у первого попавшегося корыта.

В его голосе было столько выстраданной боли, что смех оборвался. Олави растерянно повернулся и внимательно посмотрел на говорившего: кто-то за спиной старика делал знаки, указывая на него пальцем.

— Я, во всяком случае, знаю одного крестьянина, — продолжал старик, — который не мог жениться в молодости на любимой девушке. Рук он, правда, на себя не наложил, но жизнь его пошла прахом: дом продал, деньги пропил и всю свою жизнь промытарился, как сапожник из Иерусалима, а забыть ту девушку так и не смог.

Старик умолк.

— Кажется, по сей день ее вспоминает, хоть и стал уже стариком, — заметил тот, который только что делал знаки.

Старик опустил голову и так натянул на глаза шапку, что козырек совсем скрыл его лицо; видно было только, как подергивается обросший щетиной подбородок и дрожит в руке оправленная латунью трубка.

Сплавщики многозначительно переглянулись и ничего не сказали.

— Видно, каждый по себе судит, — заключил наконец почтенного вида сплавщик средних лет.

Сосны на вершине скалы вздохнули, и тихая жалоба снова белкой сбежала по их стволам. Слабый отсвет зари окрасил Девичью скалу. Далеко с луга доносился крик коростели.

— Пора идти! — молвил Олави и поднялся. Сплавщики обернулись к нему, пораженные: «Что это с ним — ведь он говорит таким же дрожащим, глухим голосом, как старик?»

— Ну, ребята! — раздраженно повторил Олави, быстро повернулся и пошел к берегу.

Сплавщики еще раз поглядели ему вслед, погасили костер и побежали его догонять.

Черемуха

— Пока я молод, я хочу жить, пока у меня есть легкие — хочу дышать. Но знаешь ли ты, Черемуха, что такое жизнь?

— Знаю! — ответила девушка, и глаза ее засияли. — Жизнь — это любовь!

— Да, это любовь, молодость, весна, смелость, это судьба, которая сводит одного человека с другим.

— Верно! Как это я сама не додумалась?!

— Думать тут бесполезно. Мы блуждаем, как ветры или звезды небесные, не ведая друг о друге. Мы проходим мимо сотен других, не оглядываясь, пока судьба не столкнет нас лицом к лицу с нашим избранником. И в то же мгновение мы чувствуем, что принадлежим друг другу. Нас тянет друг к другу как магнитом, что бы это ни предвещало — счастье или несчастье.

— У меня было точно такое чувство, а теперь я понимаю это еще отчетливее, — сказала девушка, горячо прижимаясь к юноше. Одно мгновение в твоих объятиях лучше всей моей прежней жизни.

— Ты для меня как весна, как пенящаяся чаша, которая пьянит и заставляет забыть все прошлое. Я хочу опьяняться, хочу забыть в радостях весны свое мучительное лето, мрачную осень и печальную зиму. Я благодарю судьбу, которая свела меня с тобой, потому что нет другой такой, как ты.

— Никого? — радостно и недоверчиво спросила девушка. — Если бы это было так…

— Это так. Каждая капля твоей крови — огонь и любовь! Случайное прикосновение твоего башмачка для меня больше, чем страстные объятия других, твое дыхание — как тайная ласка, и благоухание черемухи, которое исходит от тебя, сводит меня с ума.