А на другом холме вечного города в просторном кабинете до потолка, заваленного книгами, за письменным столом сидит русский писатель Николай Гоголь. Две свечи освещают лишь лицо писателя, да пару страниц какой-то рукописи. Гоголь тоже застыл в неподвижной задумчивости…

На окраине города, в наспех снятой комнатенке, разложил на полу в беспорядке многочисленные рисунки и наброски русский художник Ваня Айвазовский. Сзади него на мольберте картина. Но какая именно, не видно. Картина еще не раскрыта, занавешена полотном. Ваня будет всю ночь перекладывать рисунки и наброски, так и эдак, выкладывая одному ему известную мозаику…

Странная атмосфера висит в воздухе ночью в Риме… Как минимум, полгорода спит, другая половина погружена в мучительные творческие поиски…

Лишь отдаленные крики раненых гладиаторов из Колизея, да рев диких животных могут потревожить покой вечного города…

Пират Айвазян объявился в Риме как снег на голову. Ваня случайно увидел в витрине одного сомнительного заведения картинку, сильно смахивающую на «пиратскую венеру». Приподнятое настроение его мигом улетучилось.

А на утро следующего дня в ванину комнату вошел Штернберг и непривычно тихим, голосом поведал.

Вчерашней ночью многочисленные жители Рима могли наблюдать разудалую компанию, которая шаталась по улицам древнего города и, в окружении невесть откуда взявшегося цыганского хора, с бубнами и плясками, не давала уснуть сразу нескольким кварталам.

— Эх-х! Ра-аз! Ды… еще pa-аз! Еще много… много ра-а-аз!!!

Разудалая компания горланила на улицах вечного города всю ночь. Вязалась к прохожим, переворачивала скамейки и урны.

Не желая травмировать лучшего друга, Вася Штернберг не уточнял, ка-ак! именно во главе этого сборища, с бутылкой рома в руке, отплясывал одноглазый пират Айвазян, собственной персоной. И ка-ак! буйное веселье переросло в потасовку с местными карабинерами. Друзья одновременно глубоко вздохнули и задумались.

Работа лучшее лекарство от всевозможных бед. Не сговариваясь, юные художники с головой окунулись в творчество. Ведь именно для того они и были направлены за границу. На казенный счет.

Выставку своих картин Ваня Айвазовский готовил с особым рвением и тщательностью. Безжалостно браковал негодные, (с его точки зрения!), работы и постоянно менял местами полотна на стенах, ища наиболее выгодное расположение. Вася Штернберг, помогавший другу, зверски устал, по сто раз на дню спускаться и влезать по шаткой скрипучей лестнице под самый потолок. Но не роптал.

Выставка морских пейзажей юного русского художника в Риме произвела эффект разорвавшейся бомбы. Темпераментные итальянцы размахивали руками, переходя от полотна к полотну и говорили, говорили, говорили… Никак не могли взять в толк, откуда у этого юноши из далекой северной страны такое тонкое ощущение морской стихии? Как ему удается столь ярко и красочно запечатлевать ИХ пейзажи? И вообще… откуда это знание загадочной итальянской души?

Уже на следующее утро Ваня Айвазовский проснулся знаменитым. О нем писали в газетах. Местные поэты посвящали ему стихи. Многочисленные поклонницы одолевали с требованиями автографов.

Вершиной успеха стало приглашение в Ватикан. Сам Папа римский Григорий 16-тый решил приобрести одно из его полотен для своей картинной галереи.

Мгновенный и оглушительный успех вскружил юному художнику голову. Ваня Айвазовский порхал в облаках… Начал путать дни недели, людей и события. Даже трезвый Штернберг не мог вернуть лучшего друга в исходное состояние.

Отрезвление пришло внезапно. В один из дней Ваня должен был явиться Ватикан на прием к самому Папе римскому. Получить из его рук почетный диплом признанного живописца.

Каково же было потрясение юного художника, когда накануне вечером Вася Штернберг положил перед ним на стол кипу газет, в которых черным по белому, на чистейшем итальянском языке… (услужливые газетчики снабдили каждый экземпляр подстрочным переводом!), было написано! Вручение почетного диплома в Ватикане уже состоялось! Вчера!!!

Из газет следовало… Вчера после полудня в резиденции Папы римского Григория случилось скандальное событие…

На все лады римские газетчики описывали возмутительное, бестактное поведение самозваного представителя интересов русского художника. В воздухе запахло международным скандалом.

Нарушая все мыслимые правила приличия, одноглазый пират, даже не дослушав выступление Папы римского, выхватил из его рук почетный диплом и, небрежно сунув его себе под мышку, заявил:

— Э-э… да-арагой! С этим ясно. Садись, давай… поговорим!

Пират уселся первым, закинул здоровую ногу на деревянную и жестом (!) пригласил Папу римского присесть рядом.

Папа римский застыл в неподвижности. Пират продолжал:

— Скажи… монах! Что есть истина?

Из газетных строчек явствовало. Так прямо и брякнул, «монах»! Хотя каждому просвещенному человеку ясно, Папу римского следует называть «ваше высокопреосвященство». И никак иначе.

Надо отдать должное Папе римскому Григорию. Он внимательно посмотрел прямо в глаза Айвазяну и, едва заметно усмехнувшись, ответил:

— Истина… в Христе… безбожник!

На том аудиенция и закончилась.

Ваня стремительно шагал, почти бежал, по узким улочкам вечного города. Шел мелкий, противный дождь, но юный художник не обращал на него ни малейшего внимания. Сам того не замечая, он постоянно поворачивал направо. Наматывал круги вокруг центра.

Необходимо было срочно избавиться от чувства беспомощности и обиды, охватившего его после прочтения газет. Лучший друг Штернберг не мог помочь. Сам пребывал в оцепенении.

«Надо с этим покончить!», — в ярости шептал Ваня, даже не замечая, что топает прямо по лужам. «Этот пират Айвазян, кажется, и не собирается отплывать в свое грабительское плавание. Кажется, он просто задался целью — исковеркать художническую судьбу, мою! Надо что-то предпринимать! Решительное и конкретное!».

Ваня нашел Гоголя в одном из уютных кафе, что расположено под шатрами в первом переулке от Колизея, если идти строго на север. Великий писатель мелкими глотками пил кофе из фарфоровой чашки и смотрел прямо перед собой в одну точку.

Напряженно думая, Николай Васильевич всегда тянул двумя пальцами кончик носа, будто пытался вытянуть его еще больше.

Увидев промокшего до костей Ваню, он встрепенулся и, радостно улыбнувшись, жестом пригласил юного художника составить ему компанию. Это было очень кстати. Ване было необходимо с кем-то посоветоваться. Иначе его просто могло разорвать изнутри. И Ваня сходу начал рассказывать.

На удивление Гоголь слушал очень внимательно и даже сосредоточенно. Понимающе кивал. И Ваня, постепенно успокоившись, подробно, шаг за шагом, рассказал Николаю Васильевичу все свои злоключения, начиная с того момента, когда впервые столкнулся с пиратом Айвазяном в зеркале.

Закончив излагать похождения пирата и свои неприятности с этим связанные, Ваня устало замолчал и поднял на Гоголя глаза, полные мольбы о помощи или хотя бы сочувствия.

Николай Васильевич недаром был великим писателем. Он ничуть не удивился исповеди. Даже наоборот, обрадовался! Перестал тянуть себя за нос и слегка шлепнул левой рукой правую, как шлепают расшалившихся детей.

— Вот что, голуба моя! Дело житейское! — спокойно сказал он, (Николай Васильевич всех, к кому относился с симпатией, без различия чинов и звания, называл «голуба моя»). — Не берите сие в голову…

Ваня ожидал чего угодно, только не такой обыденной реакции. Он даже слегка обиделся.

— Да… как, же так, Николай Васильевич!

Гоголь, еще секунду назад казавшийся абсолютно спокойным, вдруг резко переменился.

— А знаете ли вы, голуба моя… — неожиданно с раздражением спросил он, — … такого писателя, Г. Яновского?