Боцман поднялся на мостик и, доложив о выполнении приказания, стал за штурвал.

Ветер неистовствовал. Разгулявшиеся волны захлестывали нос катера, перекатывались по палубе и разбивались о стенки ходовой рубки. Впередсмотрящий то и дело исчезал за высоко взлетавшей волной...

— Достанется ему сегодня! — сочувственно произнес Урванцев и перевел взгляд на боцмана.

Старшина стоял, широко расставив ноги, и двумя руками крепко держал штурвал. При этом боцман фыркал, сдувая с усов струйки воды, хлещущей в лицо, и, казалось, был доволен погодой.

«Такого ничем не проймешь. Морж толстокожий! — подумал Урванцев. — Для него любой шторм — «свежая погода».

— Крепко привязался Демушкин? — спросил он. — Удержится ли там?

— Удержится, — махнул рукой боцман. — Чего ему сделается!

Через некоторое время на мостик поднялся встревоженный старшина мотористов.

— По всем переборкам визг!.. Не успеваю воду откачивать... Моторы перегрелись!.. — прокричал он над ухом Урванцева.

Если этак заговорил всегда спокойный и уравновешенный мичман Губарев, — значит, опасность немалая. «Трудно людям и машинам, — подумал лейтенант. — Видно, пора уходить. В такую ночь, если кто и решится пробраться, то большой корабль посты технического наблюдения заметят, а малую посудину захлестнет...»

Урванцев по радио связался с островом.

— Прошу усилить наблюдение за морем, — передал он. — Ухожу в укрытие.

Развернув катер, он направил его к едва приметной полоске земли — к небольшому необитаемому острову.

Ветер теперь дул в спину. И все же было холодно так, что в промокших меховых перчатках сводило пальцы. Последние дни лейтенант почти не спал. Виски сдавливало, в ушах шумело. В напряженных ногах и во всем теле от усталости, казалось, ныла каждая жилка.

Катер вошел в небольшую бухту. Здесь, за мысом, волнение было меньше. Высокие сосны, росшие на косогоре, ослабляли порывы ветра.

Катер стал на якорь. Лейтенант приказал сменить вахтенных и, отдав боцману нужные распоряжения, не пошел в свою каюту, а спустился в машинное отделение. Сюда, к теплу нагревшихся моторов, сходились и продрогшие матросы верхней команды. Еще с трапа он услышал их застуженные голоса.

Урванцев остановился в узком проходе, чтобы отдышаться в тепле. Он видел, как матросы помогают друг другу стаскивать сапоги и мокрую одежду. С комендором Демушкиным возился потный и чумазый моторист.

— Чего сопишь, Волга? Не нравится северная погода? — допытывался он. — До костей прозяб, а?

— Не-е, — почему-то не хотел сознаться тот.

— А ну скажи «тпру».

— Тру, — с трудом разжав онемевшие губы, произнес комендор.

Это вызвало дружный смех.

Лейтенант зубами стянул с окоченевших рук размякшие меховые перчатки, вытер мокрое лицо и вошел в отсек.

— Смирно! — раздался звонкий голос Салтарова, выполнявшего на катере обязанности строевого, подносчика снарядов и кока.

— Вольно! — поспешил сказать Урванцев, видя, что некоторые матросы, пытаясь подняться, забарахтались в полуснятой одежде.

Это вновь вызвало смех. Лейтенант тоже не сумел сдержать улыбки.

— Чего вы развеселились?

— Да уж больно разница смешная, — пояснил моторист. — Одни — будто с полюса, «маму» выговорить не могут, а мы от жары мокрые.

— Включить «котелок» и всем сушиться! — распорядился Урванцев.

Он попытался расстегнуть реглан, но негнущиеся пальцы не могли справиться с пуговицами.

К лейтенанту одновременно кинулись моторист и кок:

— Разрешите помочь?

Не ожидая ответа, они мгновенно сняли с командира шлем, стянули с плеч реглан и под салтаровскую присказку: «Раз нога, два нога — и нет сапога!» — разули.

— Что еще прикажете, товарищ лейтенант?

— Утром накормить команду горячим завтраком.

— Качает здорово. В камбузе ни кастрюли, ни сковородки не удержать... И сверху поливает...

Салтаров начал перечислять все неудобства катерного камбуза, но лейтенант прервал его:

— Приспособитесь, знаю вас! Без горячего нельзя. Меня разбудите через четыре часа.

— Есть разбудить через четыре часа!

Моторный отсек походил на сушилку: на магистралях, коллекторах и блоках висела промокшая одежда. Сверкающие капли скатывались с нее.

Матросы освободили лейтенанту место у мотора. Они знали, что он прозяб больше всех.

Подложив под голову меховую безрукавку, Урванцев привалился боком к теплому кожуху мотора. Так он согревался и в дни ленинградской блокады, когда еще был рулевым на катере.

— Товарищ лейтенант, и при коммунизме придется пограничную службу нести? — устраиваясь рядом, спросил у него комендор Демушкин.

— Придется, — ответил лейтенант.

— До каких же пор?

— Пока будут существовать капиталистические государства. А вы к чему спрашиваете? Служба показалась трудной?

— Я не о себе. Нашим дипломатам, поди, труднее на международной ассамблее, — продолжал Демушкин, любивший пофилософствовать. — Мы тут хоть все свои, а там, в Америке, каждая шавка норовит в горло вцепиться. А наши дипломаты их вежливо по носу: осторожней, мол, перед вами Советский Союз... Ищите слабонервных в другом месте. И спят-то они, наверное, меньше нашего...

Согреваясь, лейтенант ощущал щекочущее покалывание крови в кончиках пальцев. Глаза у него слипались, но он вслушивался в слова матроса.

— Я о другом, — говорил Демушкин. — Мне вот из дому пишут, что для деда Бахтина небывалая жизнь наступила. Мастером на все руки дед был. В войну председательствовал в колхозе, и механизацией занимался, и лучше всех плотничал. А теперь, по старости, в уважение его заслуг, решили выдать ему до конца жизни такие трудодни, как прежде, а работу пусть выполняет какую хочет — по желанию и способности. У нас в Заволжье всюду новое. Старший брат мой с суховеями воюет, лесные заслоны выращивает. Районное знамя завоевал. Сестренка орден получила — гидростанцию строила...

Лейтенант сомкнул глаза и представил себе молодые деревца вдоль Волги, сады и каналы в пустынях, высокие белые плотины и каскады падающей воды...

— А мы вот ходим-бродим по пустому морю... Без наших рук все будет выращено и построено. Даже неловко как-то, — не унимался разговорившийся комендор. — Отслужим мы здесь, на границе, и на готовенькое вернемся.

— Не мудрите, Демушкин, стыдиться нам нечего, — не раскрывая глаз, сказал лейтенант. — Не вина, а заслуга наша в том, что нарушитель боится сунуться в эти места. Оттого, что мы здесь недосыпаем и выстаиваем в штормовую погоду, в Москве и на Волге спокойней работается. Без нас не обойдешься...

Сонное оцепенение овладевало Урванцевым: голос Демушкина доносился к нему словно издалека:

— И чего это рабочий народ в капиталистических странах договориться не может, чтоб всю сволочь разом долой! Видят же, как у нас дело идет... В Америке могли бы мертвые земли оживить, Африку лесом засадить. В пустыне Сахаре каналы вырыть... Там, поди, пальму больше всего высаживать надо, апельсины да финики...

На рассвете Урванцева разбудил кок:

— Прошу снять пробу.

Есть лейтенанту не хотелось. Во рту был какой-то железный привкус. Тряхнув взлохмаченной головой, он спросил:

— Как погода?

— Успокаивается, — ответил Салтаров, — молоко кругом.

Натянув непросохшие сапоги, Урванцев в одном свитере вышел на верхнюю палубу. Боцман встретил его в заиндевевшем бушлате. Туман окутывал море и сосны на берегу.

— Что синоптики передали?

— Обещают похолодание, — ответил старшина. — Ветер до двух баллов.

Лейтенант спустился в каюту, разделся до пояса, вымылся холодной водой и, растирая шею полотенцем, потребовал:

— Пробу сюда!

Суп, сваренный из бобовых и мясных консервов, остро пахнувший лавровым листом, показался ему необычайно вкусным. Урванцев съел все, что было в миске, и, чувствуя, как приятное тепло разливается внутри, сказал:

— Что-то не распробовал, порция мала.