Подводники прочно задраили водонепроницаемые переборки между отсеками, достали аварийные инструменты и, доложив об исполнении приказания, застыли на своих местах.

— Погружаться!

Балластные цистерны стали наполняться забортной водой. Лодка, как бы проваливаясь, скользила вниз.

— Стоп погружение! Малый вперед!

Подводная лодка, медленно двигаясь, вошла в минное поле. Ее стальной корпус, сжатый огромным давлением воды, слегка потрескивал. В отсеках стояла тишина. Офицеры и матросы застыли: все прислушивались к малейшему шуму или скрипу за бортом.

Нигде не бывает так обострен слух, как на подводных лодках, пересекающих минное поле.

Прошло пятнадцать минут, двадцать, двадцать две... И вдруг из носового отсека по переговорной трубе донеслось:

— Коснулись минрепа!.. Идет по правому борту.

— Стоп моторы!

Подводная лодка шла вперед уже по инерции, чтобы не намотать стальной трос на винты и не потащить за собой мину.

Вот в центральном отсеке явственно послышался скрежет минрепа, скользящего по борту. Все затаили дыхание, вслушиваясь в отвратительный прерывистый звук железа, трущегося о железо.

Скрежет постепенно удалялся.

Скоро из кормового отсека донесся вздох облегчения, а затем громкое донесение:

«Минреп соскользнул... прошли!»

Опять были включены моторы. Лодка увеличила ход, и все же она продвигалась на глубине нестерпимо-медленно и долго.

Второй раз коснулись минрепа часа через два, почти в конце минного поля. Стальной трос дошел только до четвертого отсека... Мина отвалила в сторону.

И вот после всего испытанного подводники больше недели бороздили по-зимнему неприветливое и холодное море, ведя бесплодные поиски противника.

Слева по борту была страна, оккупированная фашистами. Через ее порты подбрасывались войска, танки, самолеты и горючее. Но где ходят эти корабли?

— Может быть, в порт заглянем? — предложил заместитель командира по политической части — старший лейтенант Жамкочьян.

Невысокий, смуглолицый, с черными усами и крупным носом, он выглядел старше Кочнева, но не в пример ему был горяч, нетерпелив и очень переживал неудачи команды.

— Нет, — мельком взглянув на него, твердо сказал капитан-лейтенант. — Бессмысленно сейчас пробиваться в порт — только противника взбудоражим.

Гладко выбритое, с золотящимися веснушками лицо Кочнева казалось спокойным, а шея и уши вдруг покраснели.

«Сердится, — понял Жамкочьян, — думает, что я сомневаюсь в его смелости. А не слишком ли часто в последние дни злословы донимали его намеками и разговорами о чрезмерной осторожности? А тут я еще со своими советами. Этак выведешь из терпения и менее обидчивого человека».

А Кочнев в это же время подумал: «Ох, и нетерпеливый же у меня заместитель! Если бы и я таким был, — натворили бы дел!»

Он вновь приник к перископу, но берегов больше не видал; перед ним мелькали лишь близкие волны, с верхушек которых ветер клочьями срывал пену и слепил глазок перископа.

— Да-а, в такую погоду немногое разглядишь, — произнес капитан-лейтенант. Он привык рассуждать вслух у перископа, так как понимал: команде хочется знать о том, что творится на море.

— Ну, что ж, опять придется отлеживаться на грунте, — досадуя сказал командир подводной лодки и, прекратив наблюдение, покосился на помрачневшего Жамкочьяна. — Бродить по морю теперь бесполезно.

Плавать в светлое время в надводном положении Кочнев не решался. Ему не хотелось прежде времени поднимать переполох у противника. Подводная лодка всплывала лишь по ночам, далеко уйдя в море, чтобы ее не могли приметить береговые посты наблюдения.

Днем в штормовую погоду капитан-лейтенант обычно давал отдых команде: опускал корабль на дно и отлеживался на грунте, где не было изматывающей качки.

Так поступил он и в этот день: лодка отошла к выступавшей далеко в море косе и легла на грунт.

Все переборки были отдраены. Жамкочьян пошел по отсекам. Заглянув в камбуз, где кок Чесалин длинным ножом нарезал лук, а вестовой Сыркин чистил отваренный в кожуре картофель, он спросил:

— Что готовите на ужин?

Слово «ужин» не смутило матросов; жизнь на подводной лодке шла по ночному расписанию: завтракали под вечер, обедали в полночь, ужинали утром.

— По штормовому меню, — доложил Чесалин. — Винегрет натуральный, икра черная, чай с вишневым экстрактом и сушками.

— А не слаба закуска?

— Сегодня качало сильно, все кислого просят.

Жамкочьян заглянул в большую миску, наполненную капустой, заквашенной с клюквой и яблоками, и, не утерпев, попробовал.

С видом дегустатора пожевав сочную, похрустывающую на зубах капусту, он проглотил ее, причмокнул губами и сказал:

— Хорошо! Только для вкуса немного сахару прибавьте. И долго не возитесь — людям отдыхать надо.

Попав в кубрик, где в три этажа высились матросские койки, старший лейтенант заметил, как трюмный и два торпедиста, обступившие командира орудия Мищенко, торопливо выпрямились, а комендор спрятал руки за спину.

— Показывайте, что у вас? — потребовал Жамкочьян.

— Та пустяки, — смутился Мищенко. — «Цыпки» просто, а воны думают — обморожено.

Комендор неохотно показал свои крупные, разбухшие и огрубевшие от работы на морозе кисти рук. Кожа на них потрескалась и сильно покраснела.

— Почему не обращаетесь к лекарскому помощнику?

— Та не беспокойтесь, на мне все заживет, я салом мажу. Жаль только, что мороки с пушкой много, а стрелять не приходится.

В этом походе у комендора было не мало хлопот. Каждую ночь, балансируя на скользком, захлестываемом волной барбете, он скалывал беспрерывно нараставший лед, таскал с камбуза горячую воду, расхаживал поворотные механизмы и по нескольку раз обновлял смазку, чтобы пушка могла действовать в любую минуту.

— Настреляетесь еще, — заверил его Жамкочьян. — Скажите лекарскому помощнику, что я приказал полечить ваши руки и придумать защитную повязку.

— Товарищ старший лейтенант, неужто и на этот раз противника не найдем? — обратился к нему торпедист. — Мать и сестренка мне пишут: «Бей проклятых фашистов, мсти им за отца и брата». А что я им отвечу? Обещания одни даю, а сам даже в перископ ни одного вражеского корабля не видел.

— Мне тоже хотелось бы заскочить в порт и утопить любой корабль, какой увидим. Но стоит ли овчинка выделки? Может, он с пустыми трюмами. Звездочка, правда, и появится на нашей рубке, а пользы будет немного. Нам приказано блокировать берег, то есть не пропускать ни один корабль с военным грузом. А мы, выходит, уже нашумели. Капитанов предупредят в море, и они уйдут в другие порты. Так что подводникам нужно запастись терпением и выдержкой...

Жамкочьян рассказал о последней сводке Совинформбюро, записанной радистом, и, когда было объявлено, что ужин готов, пожелал матросам хорошего аппетита и крепкого сна.

Вскоре на боевом корабле, неподвижно лежавшем под водой на грунте, все затихло. Бодрствовать остались лишь вахтенные да акустик, прислушивавшийся к шумам моря.

Вечером подводная лодка всплыла и начала зарядку аккумуляторов.

Команда любила это ночное время, когда в лодке с глухим шумом работали дизеля и был открыт люк на верхнюю палубу. В такие часы можно было выбраться из отсеков, взглянуть на море и небо, подышать свежим воздухом и, сидя на корточках у рубки, покурить в кулак.

Ночь выдалась туманной. Незамерзшее море, подогреваемое теплым течением Гольфстрим, дымилось на морозе. Белесая пелена хотя и не поднималась высоко над поверхностью воды, все же застилала горизонт, не давала разглядеть, что делается вдали. А небо было чистым, яркие звезды горели на нем.

Кочнев вместе с Жамкочьяном спустился к радисту. Они передали очередное донесение в штаб соединения и остались послушать последние известия по радио.

В полночь гидроакустик — молодой вихрастый старшина Иванов — вдруг взволновался.

— Слышу на зюйде шум винтов, — доложил он. — Разобрать трудно, но, кажется, идет большой конвой.