— К счастью, наша бабка сама себя выгуливает, — вставляю я.

— А еще медобслуживание — это дополнительный расход, — продолжает она. — В итоге две собаки в месяц обходятся в полтинник.

— И где ты берешь эти деньги? — вдуваю я сердечко, изображенное корицей на пенке с капучино. На его месте остается корявая загогулина.

— Я потратила все свои запасы и запасы друзей, потому что мои уже кончились. У нас с бабкой только один вариант — собрать для нее денег на съемную квартиру.

— Наверное, бабка действительно вышла бы дешевле, чем собака, но тут есть два «но», — замечаю я. — Первое — люди с большей готовностью скидываются на собак, чем на бабок.

— Не факт, — оспаривает мое «но» порождение. — Люди, которые не считают себя собачниками, начинают орать: «Лучше б людям помогли!» Но сами людям не помогают.

— Хорошо, тогда второе «но». Лично меня не устраивает такой способ помощи. Он — неудобный для меня. Я не хочу быть закабалена этим ежемесячным поиском. У меня своих дел хватает. Молодой человек! — подзываю я охранника, стоящего у стойки.

Он подходит и сразу зачем-то начинает подрыгивать ногой в темной брючине, и иногда наклонять коротко остриженную голову к правому плечу.

— Скажите, пожалуйста, — начинаю я, пока мое порождение поедает сырники, — а эта пожилая женщина давно здесь сидит?

— Уже год! — обиженно говорит он. — Никто к ней не подходит. Никто внимания не обращает. Она никому не нужна.

— Вы только не подумайте, что мы против, — быстро говорю я, краем глаза наблюдая, как, волоча мокрую швабру по полу, к нам приближается уборщица. — Это хорошо, что вы ее не прогоняете.

— А ей все равно некуда идти, — басом говорит охранник, а коренастая уборщица в это время подходит близко к нашему столику и заглядывает мне в лицо жгучими и непроницаемыми глазами.

— А давно она здесь сидит? — спрашиваю уборщицу.

— Тринадцать тысяч, — отвечает она.

— Это мы знаем, про пенсию. А сидит-то она тут давно?

— Тринадцать тысяч и еще пять-шесть, — отвечает уборщица.

— Я поняла, спасибо, — киваю я, давая понять, что разговор окончен. Мое порождение, не отвлекаясь от сырников, трясется в беззвучном смехе.

— Итого, — говорит она, когда я поворачиваюсь к ней, — примерно шесть тысяч она могла бы тратить на съемное жилье из тех тринадцати и еще пяти-шести.

— Каких пяти-шести? — давлюсь я.

— Тех, о которых нам сообщила уборщица, — с умным видом отвечает порождение, я не выдерживаю и хохочу.

— Да… — сквозь смех говорю я, — для уборщицы это, наверное, великое социальное потрясение — иметь тринадцать тысяч плюс еще пять-шесть и спать на подоконнике.

— Тринадцать — это, наверное, все, что зарабатывает эта уборщица за месяц, но спит она в квартире.

— По двадцать человек в одной комнате. А наша бабка, как независимый индивид, хочет спать в своей комнате одна.

— Ну она же сказала, что у нее — детская травма. Они спали — тринадцать человек в двухкомнатной квартире. И она ненавидит людей. Как я. Имей в виду, — вдруг мрачно предупреждает меня порождение, — я хоть и твое порождение, но ты меня никогда не приучишь ходить к косметологу и помогать людям. Я помогаю собакам, а не бабкам. Но, к сожалению, в отличие от собаки, бабку не пристроишь. Когда ты берешь собаку, ты понимаешь, что шансов немного, но все равно надеешься. И второе отличие бабки от собаки — бабку нельзя взять к себе.

— Да, я тоже смотрела на бабку и думала: как все было бы просто, будь она собачкой.

— Эта бабка не вызвала у меня особых симпатий, — говорит мое порождение, — но и негативных чувств — тоже. Вообще, если походить по своему микрорайону, то в каждом можно найти по одной такой бабке. Когда я жила в районе «Аэропорта», там в местном торговом центре одна бабка всегда торговала цветами — почему-то завядшими. То ли она их с помойки доставала… Но при этом одевала в целлофан.

— И что, кто-то покупал?

— Ей просто давали деньги, а цветы оставались при ней.

— Завядший цветок — это у бабок такой новый инструмент манипуляции средним классом.

— Эта бабка не любит собак!

— Она не обязана любить собак.

— Я тоже не обязана любить бабок.

— На самом деле ты любишь бабок, но не можешь сама себе в этом признаться. Любовь — однородна. Невозможно иметь такую большую способность любить и при этом делить эту любовь между теми и теми.

— Я живу в такой системе координат, в которой каждый человек платит за свои грехи. Зачем же мне мешать этой бабке исполнять свою программу?

— Потому что в момент твоего пересечения в пространстве с этой бабкой включилась твоя собственная программа, и в ней, к сожалению, немного вариантов: ты либо проходишь, и тогда, по твоей же теории, ты тоже будешь за это отвечать. Или помогаешь… Хотя я не верю в эту теорию, — заявляю я, когда вилка с сырником застывает в сантиметрах от рта порождения. — Я считаю, что надо просто помогать и никакой программы нет. Есть только любовь. Хотя я, конечно, эту бабку не люблю, и вообще в городе этих бабок развелось…

— Бабок и ворон, — подхватывает порождение.

— Но я считаю, что каждая бабка, дожив до такого возраста, имеет право на отдельную комнату, какую бы жизнь она ни прожила. Конечно, если она не серийный убийца и не отравительница.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю обратного. Ей мать сказала — не бросай своего брата, и она всю жизнь посвятила ему. Она выполнила свой долг — это такая бабка. То есть в ней была установка на всю жизнь — сберечь брата. А когда брат умер, в ней эта программа выключилась, и ей все равно, как она доживает свою жизнь. Пусть даже на подоконнике.

— Я думала, мусульманская община своих бабок не бросает. В силу своих традиций.

— Традиции — это всего лишь внешнее проявление, пенка на поверхности, — я вытряхиваю в рот последние пенные капли капучино.

— Я думаю, что если есть маньяки-спасатели животных, то найдутся и маньяки-спасатели бабок.

— Максимум, что они могут сделать — это поделиться своим статусом в фейсбуке.

— Но есть доктор Лиза, и она спасает людей.

— Доктор Лиза — исключительный человек. Но не то что социальные, даже службы добровольцев не рассчитаны на то, чтобы иметь дело с такими манерными, своенравными и независимыми бабками.

— А, может, ей правда на этом подоконнике лучше? Вот есть такие собаки, которым лучше на свободе остаться. Она в любом приюте, даже в хорошем, и даже в квартире чувствует себя, как в тюрьме, и готова бежать при первой возможности. Помнишь про Икара — лучше почувствовать себя человеком и умереть, чем всю жизнь быть растением.

— Неа… Икар не ожидал такого от солнца. Он умер через то, что любил. А если б его сбил орел, это была б не трагедия, а несчастный случай. Совсем не этого он ждал от крыльев и солнца… Он им доверял. И бабка тоже сидит на этом подоконнике, не понимая, что он — восковой. Но рано или поздно и эта «Шоколадница» закроет перед ней свои двери.

— Опять же, она рассуждает, как собака, — задумчиво говорит мое порождение. — Собаки исходят не из теоретических познаний, а из цикличного опыта: если до сих пор ей удавалось найти открытую дверь, она предполагает, что какая-нибудь дверь для нее будет всегда открыта.

— Просто не надо оценивать ситуацию из ее цикличного опыта! — кричу я, и на нас оглядывается охранник. — Большой город опасен для старой женщины, — тише говорю я. — Сюда может зайти любой отморозок и ее отпинать, просто потому что у него выброс энергии. И это будет для нее первым разом и… последним.

— Вот если бы некоторые не шастали по городу по ночам и не искали себе приключений на одно место… — осуждающе произносит мое порождение, и я догадываюсь — она имеет в виду меня.

17 марта

03.20

Бабка спит, нахохлившись, привалившись головой к фанерной стенке. По всей ее позе видно — это человек, приучивший себя спать сидя. И, может быть, окажись она в кровати, то еще не один день, не одну неделю ворочалась бы на мягком матрасе, заново привыкая к удобству.