Взволнованный голос Ника выдавал испытываемые им гнев и возмущение. Теперь он наконец многое понял в ее психологии. Он долго баюкал ее, утешая, в своих объятиях, а потом, когда Катарин немного успокоилась и затихла, спросил:

— А как поступил твой отец?

— Никак. Он не поверил мне и назвал меня лгуньей.

Ник был поражен до глубины души.

— Безмозглый ублюдок!

Он зажмурился и еще крепче обнял Катарин. Теперь понятно, почему она испытывает такое отвращение к Патрику О’Рурку! Этого человека стоило бы отхлестать кнутом за его недоверие к дочери. Он виноват в перенесенной ею психической травме не меньше того сукиного сына, что пытался совратить ее. «Боже правый, нет ничего удивительного, что после того случая она стала такой скованной и фригидной. А мы еще смеем утверждать, что живем в цивилизованном мире! Не люди, а звери, дикие звери!» — думал Ник, преисполненный презрения.

Катарин, неверно истолковав его молчание, шепотом спросила:

— Ты мне веришь, Никки, ты веришь?

— Ну, разумеется, верю, дорогая.

Катарин рассказала ему, как потом, в ванной комнате, она изо всех сил скребла мочалкой свое тело, бесконечное число раз снова и снова чистила зубы и полоскала рот, осыпала себя пудрой и вылила на себя, наверное, целый флакон духов, но у нее все равно оставалось ощущение, будто она вывалялась в грязи. И еще она сгорала от стыда. Она сознательно испортила свое новое платье, которое было на ней в тот день, залив его красными чернилами, чтобы его нельзя было носить больше, чтобы оно не напоминало ей об этом, потрясшем все ее существо, происшествии. Поздно ночью, когда все уже спали, она потихоньку пробралась в подвал и сожгла в топке отопительного котла все бывшее на ней тогда белье, вплоть до носков.

«И она пытается очиститься по сей день», — сказал себе Ник, проникаясь все большим состраданием к ней. Переполненный любовью и сочувствием, он теперь до конца постиг душу Катарин Темпест.

Доверившись Нику, Катарин смогла по-новому взглянуть на себя. В последующие дни она наконец сумела осознать, насколько приобретенный в детстве ужасный опыт напугал ее, как разрушительно повлиял он на всю ее взрослую жизнь. По вине своего отца, не поверившего ей тогда, Катарин была вынуждена сохранять все в тайне, была обречена молчать и обвинять себя во всех мыслимых грехах. Поскольку она не имела возможности очиститься, излив кому-нибудь свои чувства, тот случай постоянно деформировал ее душу. Превратившись в постыдную тайну, он придавил ее всей своей тяжестью, разрушая ее природные женские инстинкты, данную ей природой немалую сексуальность. Наконец Катарин осознала, что за ней нет никакой вины в случившемся, что она не совершила ничего дурного, что она стала невинной жертвой злодеяния, свершенного над ней Джорджем Грегсоном. И это новое понимание принесло ей столь желанное умиротворение.

Ник осторожно объяснил ей, что фригидность не исчезнет немедленно только потому, что она осознала и откровенно обсудила с ним причины своих сексуальных затруднений. «Правильный диагноз еще не означает полного и немедленного излечения», — посмеивался он, но Катарин все чаще чувствовала себя более раскованной, и под умелым и нежным руководством Ника ее отношение к сексу и всему остальному, с ним связанному, становилось постепенно все более здравым и естественным. Она, всегда относившаяся к мужчинам с некоторым недоверием, видя в них продолжение Грегсона и своего отца, начала с удивлением сознавать, что безраздельно доверяет Нику.

Со своей стороны Ник очень быстро сообразил, что он был излишне самонадеян, уверовав в быстрый успех в ту ночь, когда Катарин открылась ему. Несомненно, он теперь лучше понимал ее, но все равно очень многое оставалось для него непостижимым в этой женщине. По мере сближения с нею он открывал для себя в Катарин множество противоречивых черт. Хотя Катарин была с ним оживленной, веселой, радостной и любящей, некоторые темные стороны ее натуры не переставали смущать его. У нее бывали внезапные резкие перемены настроения, когда она, совершенно неожиданно и, как говорится, не моргнув глазом, вдруг становилась замкнутой, холодной, придирчивой, надменной или подавленной. Она могла быть щедрой и бескорыстной, преданной и верной по отношению к тем, кто ей был дорог. Но с той же легкостью она становилась скрытной, коварной и расчетливой интриганкой, постоянно вмешивающейся в чужую жизнь. Это приводило Ника в бешенство, особенно потому, что Катарин любила маскировать свое вмешательство утверждениями о своих самых лучших намерениях. Он считал подобные ее действия самонадеянным эгоизмом и однажды ночью после того, как она в очередной раз бесцеремонно вмешалась в жизненные планы Терри Огдена, Ник откровенно высказал ей все, что думал по этому поводу. Повысив голос, он заявил Катарин, что та глубоко заблуждается, воображая, будто лучше всех знает, как люди должны строить собственную жизнь. Придя в ярость, он гневно выговаривал ей, что она должна научиться сдерживать себя и лучше управлять своими поступками. Но Катарин с легкостью отмахнулась от его обвинений, заметив при этом, что в ее душе скрывается много разных женщин и ему следует с этим смириться и научиться ладить с ними со всеми.

Минуту спустя она снова стала милой, любящей и соблазнительной, и Ник понял, что он не в силах сопротивляться ее несравненному обаянию, бывшему ее главным и самым опасным оружием. Его мрачное настроение постепенно отступило, и он убедил себя в том, что незаслуженно осуждает ее. Наутро он встал пораньше и отправился к «Картье» за подарком, который впоследствии ей очень понравился. Он выбрал для нее большую серебряную сигаретницу, на крышке которой попросил выгравировать надпись: «Всем обожаемым мною Катаринам». Надпись обрамлял тонкий узор, составленный из ее разных уменьшительных имен и факсимиле ее подписей.

После этой стычки, носившей, скорее, односторонний характер, в их отношениях воцарились мир и согласие, и они прожили несколько месяцев, не обменявшись ни единым сердитым словом. Три дня спустя после окончания представлений ее спектакля они вдвоем улетели в Мехико, где переночевали и откуда утром выехали в Акапулько. Следующие четыре недели, проведенные ими в Лас-Бризас, выдались спокойными и романтическими. За это время Катарин еще полнее раскрылась перед Ником, многое рассказав ему о своем детстве. Очень красноречиво и любовно говорила она о своей покойной матери и тех нежных чувствах, которые они питали друг к другу. Ник был глубоко тронут ее рассказами и понял, что именно со смерти матери поселилась в Катарин та грусть, что всегда пряталась в глубине ее души.

Но их каникулы в Мексике были переполнены не только грустными воспоминаниями, но и весельем. Они хорошо проводили время вместе. Ник приохотил Катарин к своей любимой рыбной ловле в открытом море, и, хотя Катарин никогда не брала сама в руки удилище, он замечал, что она явно наслаждается, сопровождая его на катере в море. Они купались и загорали, читали книги или бездельничали, радуясь тому, что они здесь одни, вдвоем, и изолированы от всего остального мира.

Вечерами они выбирались в город и захаживали отведать местные блюда в маленькие экзотические ресторанчики. Переполняемые любовью друг к другу, они сидели, взявшись за руки, попивая вино и слушая пение марьячос, или танцевали, тесно прижавшись друг к другу под звездным небом.

И вот однажды после такого чудесного вечера когда они лежали на громадной кровати в прохладном сумраке их комнаты, Катарин с неожиданной для нее пылкостью прижалась к Нику, приглашая его заняться любовью. Обвив его своим гибким телом, она срывающимся от нетерпения шепотом поведала ему о своем желании. Ник на секунду застыл, пораженный столь неожиданным проявлением страсти с ее стороны, но, воспламененный ею, принялся ласкать и целовать ее. Его руки и губы блуждали по телу Катарин, приводя ее в экстаз, и она отвечала на его ласки с такой страстностью, которой он даже не подозревал в ней. Вся ее прежняя заторможенность улетучилась, будто ее никогда не было, и она отдалась ему, громко крича о своем желании любить и быть любимой. Впервые в жизни Катарин испытала в эту ночь настоящую страсть и познала полное удовлетворение.