Хотя наши друзья прибыли только накануне, они заблаговременно позаботились о приобретении кресел в партере. Теперь уже ни за какие деньги и никоим образом нельзя достать билета. Многие известные меломаны и музыканты из Англии и других стран, приехавшие в Париж специально, чтобы послушать Ла Свенгали, вынуждены ждать следующих концертов.

Слава о ней, подобная снежной лавине, прокатилась за последние два года по всей Европе, повсюду, где достаточно золотых дукатов.

Покончив с завтраком, Таффи, Лэрд и Маленький Билли с сигарами во рту, взявшись под руки, — могучий Таффи, как и в прежние времена, посредине, — пересекли залитый солнцем бульвар и по теневой стороне направились по улице Мира, через Вандомскую площадь и улицу Кастильон, к улице Риволи. Они шли не торопясь, с приятным ощущением свободы, и на каждом шагу восхищались решительно всем.

Дойдя до кондитерской на углу, они докурили сигары и остановились у памятной им витрины; затем вошли, заказали пирожные, каждый согласно своему вкусу, и выпили, — отмечаю с прискорбием, — по рюмке ямайского рома.

После этого они побродили по парку Тюильри, прошли по набережной к своему любимому мосту Искусств и постояли, глядя вверх и вниз по течению реки, — совсем как тогда!

Этот вид очарователен при всех обстоятельствах и в любое время; но в солнечное октябрьское утро, после того, как вы не видели его пять лет и еще молоды! Когда каждая пядь земли, каждый камень, на который упал ваш взгляд, каждый звук и запах будит в душе вашей драгоценные, милые сердцу воспоминания…

Пусть читатель не пугается. Я не сделаю попытки описать все это. Я бы не знал, с чего начать и чем кончить!

Но сколько они повстречали перемен! Недоставало многих старых зданий, и к их числу, как они отметили, к своему большому огорчению, несколькими минутами позднее, принадлежал и добрый, старый Морг!

Они спросили полицейского, и тот сообщил им, что новый Морг, «чудесный морг, честное слово», гораздо вместительнее и комфортабельнее, чем старый, выстроили за Собором Парижской богоматери, немного правее.

— Господам следовало бы ознакомиться с ним, там прекрасно себя чувствуешь.

Но Собор Парижской богоматери, Святая часовня, Новый мост и конная статуя Генриха IV были на своих местах. И на том спасибо!

На правом берегу реки город мало изменился.

Они глядели на Париж, а воображение их унеслось к родным местам: припомнилась Темза, мост Ватерлоо, собор св. Павла в Лондоне, но ни тоски по родине, ни нетерпеливого желания немедленно вернуться домой они не ощутили.

На левом берегу сад и террасы особняка де ла Рошмартель (чей скульптурно оформленный подъезд выходил на улицу Лилль) по-прежнему затмевали все соседние дома. Высокие деревья отбрасывали тень на набережную, осенняя листва желтела на мостовой и усыпала весь тротуар перед этим величественным особняком.

— Интересно, получил ли Зузу герцогство? — сказал Таффи. И наш реалист Таффи, самый современный из современников, высказал много превосходных мыслей о старинных исторических герцогских владениях во Франции, которые, несмотря на свою многочисленность, все же гораздо живописнее, чем английские, и более чем они связаны поэтическими и романтическими узами с прошлым отчасти благодаря прекрасному и возвышенному звучанию фамилий их владельцев.

— Амори де Бриссак де Ронсево де ла Рошмартель Буасегюр — как благозвучно! Великолепное имя! От него так и веет двенадцатым веком! Даже Говард Норфолькский не выдерживает с ним сравнения.

Ибо Таффи стала надоедать «наша отвратительно худосочная эпоха», как он с грустью отзывался о ней (согласно выражению из не совсем понятной, но очень красивой поэмы «Фаустина», которую только что напечатали в журнале «Спектейтор» и которую наши три энтузиаста успели выучить наизусть), и он начал увлекаться темной стариной, царственной, разбойничьей, угасшей, позабытой, изнывая от желания изображать ее на холсте такой, какой она была в действительности.

— Да, французские имена звучат лучше; во Франции знали толк в этом деле, особенно в двенадцатом веке и даже в тринадцатом, — сказал Лэрд. — Все же Говард Норфолькский — это не так уж плохо на крайний случай, — продолжал он, подмигивая Билли. И они решили занести свои визитные карточки Зузу и, если он еще не стал герцогом, пригласить его отобедать с ними, так же как и Додора, если они его разыщут.

Затем они прошли вдоль по набережной к улице Сены и хорошо памятными им переулочками добрались до своей старой мастерской на площади св. Анатоля, покровителя искусств.

Здесь они застали большие перемены: ряд новых домов на северной стороне и новый бульвар, пересекающий площадь, по проекту известного барона Оссмана. Но старый дом, где когда-то была их милая обитель, уцелел. Взглянув вверх, они увидели огромное окно мастерской — мутное, тусклое, такое грязное, что оно казалось бы слепым окном, если б не белевшее на нем объявление на картоне: «Сдается мастерская и спальная комната».

Через маленькую дверь привратницкой они вошли во двор и увидели мадам Винар, стоящую на пороге своего жилья; подбоченившись, она командовала мужем: он пилил, как и всегда в это время года, большие чурбаны на дрова, а она убеждала его в том, что он самый бестолковый и бесполезный из всех чурбанов на белом свете.

Мельком взглянув в их сторону, она вдруг всплеснула руками и бросилась к ним с криком: «Ах, боже мой, трое англиш!»

Сетовать на то, что мадам и месье Винар встретили их недостаточно тепло, не приходилось.

— Ах, как я вам рада! Как вы прекрасно выглядите! И месье Билли! Да он вырос! — и т. д. и т. д. — Прежде всего все вы должны прочистить горло — живо, Винар! Наливку из черной смородины, ту, что Дюрьен прислал нам на прошлой неделе!

Их приветствовали, как блудных сынов, и повели в привратницкую, где, вместо упитанного тельца, угостили наливкой. Их появление выросло в событие, волнение охватило весь квартал.

Трое «англишей» вернулись через целых пять лет!

Мадам Винар рассказала им все новости: о Бушарди, Папеларе, Жюле Гино, который работал теперь в военном министерстве, о Баризеле, распростившемся с искусством и ставшем компаньоном в деле отца (зонтики), о Дюрьене, который шесть месяцев назад женился, снял превосходную мастерскую на улице Тэтбу и ныне прямо загребает деньги лопатой! Не забыла сообщить и свои домашние новости: Аглая просватана за сына торговца углем на углу улицы Каникюль, «превосходный брак, очень солидный»; Ниниш занимается в консерватории и награждена серебряной медалью; Исидор, увы! совсем сбился с пути: «Погубили его женщины! Такой красавец, представьте себе! Не принесло это ему счастья, вот что!» И все же она гордилась им и говорила, что его отец никогда не был таким молодцом!

— В восемнадцать лет, подумайте только!

А добрый месье Каррель, он умер, вы знаете! А, вы уже об этом слышали? Да, он умер в Дьеппе, на своей родине, зимой, от последствий несварения, что поделаешь! Он всегда страдал желудком. Какие блестящие похороны, господа! Пять тысяч человек, несмотря на проливной дождь! Ливмя лило! Сам мэр с помощником шли за катафалком, и жандармерия, и таможенники, и десятый батальон пеших егерей с музыкой, и все саперы и пожарники в полной форме, в красивых медных касках! Весь город провожал его, некому было даже поглазеть со стороны на похоронную процессию! Чудесно! Боже мой, как это было чудесно! Сколько я плакала, глядя на все это! Не так ли, Винар?

— Черт возьми, моя козочка! Еще бы! Будто хоронили самого мэра!

— Ну, это уж слишком, Винар! Не собираешься ли ты сравнивать мэра города Дьеппа с художником, вроде месье Карреля?

— Конечно, нет, моя козочка! Но все же месье Каррель был, по-своему, большим человеком. Кроме того, ни я, ни ты не были на похоронах, если уж на то пошло!

— Боже мой, ну что за идиот этот Винар — хоть святых выноси! Ну да! Небось ты и сам мог бы стать мэром, как же! Такой болван, как ты!