Вопреки этим темным пятнам на своей во всем остальном безукоризненной репутации молодого живописца, он был милейшим молодым человеком, преданным, услужливым и отзывчивым другом. Да живет он и процветает многая лета!

Несмотря на свою восторженность, он умел поклоняться лишь одному богу зараз. Очередным богом был кто-нибудь из старых мастеров: Микеланджело, Фидий, Паоло Веронезе, Тинторетто, Рафаэль, Тициан, но только не современник! Современные художники просто не существовали для него. И он был таким убежденным богоборцем и так неистово провозглашал превосходство своего идола, что сделал всех этих бессмертных мастеров крайне непопулярными на площади св. Анатоля. Мы вздрагивали от ужаса при одном упоминании их имени. Он целиком посвящал себя одному из них месяца на два, затем давал нам месяц передышки и переходил к следующему.

В те дни Антони с Лорримером не придавали большого значения таланту друг друга, хотя и были близкими приятелями. Не придавали они значения и гениальности Маленького Билли, чья вершина славы (чистой, неподдельной) оказалась самой высокой из всех, пожалуй высочайшей, какая только возможна для художника!

А особенно приятно теперь, когда Лорример убелен сединами, стал академиком и принадлежит к самому избранному кругу, то, что он искренне восторгается талантом Антони и читает занимательнейшие рассказы Редьярда Киплинга так же охотно, как и «Ад» Данте, и с восхищением слушает мелодичные романсы синьора Тости, которые отнюдь не похожи на симфонии Генделя, — и от души хохочет, слушая комичные куплеты, и любит даже негритянские песни, конечно только в том случае, когда их исполняют в воспитанном, хорошем обществе, ибо Лорример отнюдь не принадлежит к богеме.

Оба этих знаменитых художника весьма удачно и счастливо женаты, имеют уже, несомненно, внуков и вращаются «в избранном кругу» (Лорример, насколько мне известно, постоянно, а Антони — по временам), в «высшем»! — как говорила парижская богема, подразумевая герцогов, лордов и, вероятно, даже членов королевской семьи. Словом, они поддерживают знакомство со «всеми, кому они по нраву и кто по нраву им»!

Ведь это и является критерием для великосветского общества, не так ли? Во всяком случае, нас уверяют, что так оно было в прошлом, очевидно задолго до того, как автору (человеку скромному, довольно наивному и отнюдь не светскому) довелось поглядеть на «высший свет» собственными глазами.

Не думаю, чтобы при встрече Лорример с Антони бросались друг другу в объятия или, захлебываясь, говорили о старине. Сомневаюсь, чтобы жены их стали близкими приятельницами, — никто из наших жен не дружит с женами остальных наших друзей, даже жены Лэрда и Таффи.

О прежние Оресты и Пилады!

О безвестные бедняки, юные неразлучники, восемнадцати, девятнадцати, двадцати и даже двадцати пяти лет! У них общие стремления, кошельки и одежда, они умеют постоять друг за друга, клянутся именем своих друзей, относятся с почтением к их возлюбленным, хранят их тайны, хохочут над их остротами и закладывают друг для друга часы, а затем кутят все сообща; просиживают ночи напролет у изголовья заболевшего друга и утешают друг друга в горестях и разочарованиях с молчаливым, стойким сочувствием — «Погодите! вот когда вам минет сорок лет…»

Погодите, пока каждый или один из вас достигнет предназначенной ему вершины — пусть и самой скромной!

Погодите, пока каждый или один из вас не женится!

История повторяется, так же как и романы, это избитая истина, ведь нет ничего нового под солнцем.

Но все это (как говорил Лэрд на языке, который он так любил) не относится к делу.

Был среди них Додор, красивый гвардейский драгун, простой рядовой с безбородым румяным лицом, тонкой талией в рюмочку и ступней, узенькой, как у знатной дамы, который, как это ни странно, говорил по-английски, как англичанин.

И его приятель Гонтран, он же Зузу, — капрал зуавов.

Оба этих достойных лица познакомились с Таффи во время Крымской кампании и стали завсегдатаями мастерской в Латинском квартале, где они обожали (а им платили взаимностью) гризеток и натурщиц, особенно Трильби.

Они считались самыми отъявленными вертопрахами в своих полках, однако оба были признанными любимцами не только своих сослуживцев, но и командиров, начиная с полковников.

Оба давно привыкли к тому, что на другой же день после производства в капралы или сержанты, они снова бывали разжалованы в солдаты за дебош и бесчинство, которое являлось следствием чрезмерного ликования (бурного кутежа) по случаю повышения в чине.

Ни тот, ни другой не знали страха, зависти, коварства или уныния; никогда не высказали, не свершили, не замыслили ничего злобного и не имели врагов, кроме себя самих. Оба вели себя либо изумительно, либо отвратительно, в соответствии с тем, в каком кругу общества они в данную минуту находились и чьим манерам подражали, — эти двое были истыми хамелеонами!

Оба готовы были поделиться последним сантимом (если таковой у них имелся, хоть это и трудно себе представить!) друг с другом и с кем бы то ни было; или чьим-то чужим сантимом с вами; они предлагали вам не свои сигары, приглашали вас отобедать к любому из своих знакомых; могли во мгновение ока подраться с вами или из-за вас. Оба искупали бесчисленные треволнения, беспокойство и горе, которые причиняли своим родным, теми безудержно веселыми развлечениями, которые доставляли своим друзьям.

Они вели крайне беспутный образ жизни, но трое наших друзей с площади св. Анатоля, отличавшиеся большой терпимостью, искренне любили их обоих, особенно Додора.

Однажды в воскресенье Билли отправился изучать парижский быт и нравы на праздничном гулянье в предместье Сен-Клу и повстречал там Зузу и Додора, которые восторженно его приветствовали.

Мы собираемся здорово кутнуть, черт подери! — вскричали они и настояли на том, чтобы Маленький Билли разделил с ними все удовольствия и, разумеется, оплатил их. Карусель, разные игры, качели, цирковые приманки: великан и карлик, силач, толстуха, которой они объяснились в любви и, как потом выяснилось, были восприняты ею всерьез; зверинец с дикими зверями, которых они дразнили и разъяряли, пока не вмешалась полиция. А затем танцы. Канкан, который они отплясывали, отличался невообразимо буйным и необузданным характером, но едва вдали показывался какой-нибудь офицер или жандарм — они начинали танцевать чрезвычайно сдержанно и скромно («как паиньки», по их выражению) к великой радости все растущей вокруг них толпы и к досаде всех почтенных буржуа.

Они заставили Маленького Билли идти в середине под руку с ними, и каждый раз, как вдали показывалось какое-нибудь чопорное английское семейство со взрослыми дочками, начинали говорить по-английски. Драгун Додор был в полном восторге, когда прекрасные дочери Альбиона таращили на него глаза, услыхав столь же безукоризненную английскую речь, как их собственная, — ведь для французского солдата это являлось редким достижением! А зуав Зузу ликовал, что его сочли за англичанина, хотя он знал лишь одну фразу: «Я не буду! Я не буду!» Он подхватил ее в Крыму, и когда какая-нибудь хорошенькая английская мисс была поблизости, без конца повторял эти слова.

В подобных случаях Маленький Билли чувствовал себя неловко. Не будучи снобом, он был хорошо воспитанным юным бриттом из высших кругов буржуазии. Ему было не по душе, что его красивые соотечественницы видят его в компании развеселых французских солдат, — да и притом еще в воскресный день!

К вечеру они вместе вернулись в Париж на самом верху дилижанса, среди простонародья. Удалые вояки немедленно вступили в приятельские отношения со всеми окружающими и сразу же завоевали популярность, особенно среди женщин и детей, но должен признаться, что произошло это вовсе не в силу утонченности, благопристойности, приличия и скромности их поведения; Билли решил про себя никогда больше не принимать участия в их развлечениях.