Все, кроме Истомы и ребят, ушли в алтарь и закрыли алтарные двери. Колдунов, сдвинув Евангелие и крест, сел на престол; капитан, летчик и мичман стояли, прислонясь к стене.

– Вот мои условия: в самолет сяду не я один, а все мои парни.

– Вариант с вашим индивидуальным полетом отпадает? – весело удивился Косаговский.

– Отпадает, – угрюмо ответил Колдунов.

– Понятно. Не прошел номер! – сказал капитан. – А сколько вы платины берете с собой?

– Пустяк! Я возьму мешочек на пуд, не больше.

– То есть на двенадцать тысяч долларов! – уточнил Косаговский. – Погубит вас жадность, Колдунов!

– Я выхожу на пенсию, – криво ухмыльнулся братчик. – Буду марки коллекционировать и разводить тюльпаны. Нужен же мне кусок хлеба на старость.

– Любите вы комфорт. Колдунов! – покачал головой Ратных. – Подавай вам самолет. А почему бы не пешочком? Дорогу в Харбин вы знаете. Но едва ли удастся вам прорваться обратно в Маньчжурию.

– Да, трудности будут большие, – в тяжелом раздумье проговорил Колдунов. – Добывая бензин, мои конники наделали много шума. Ваши пограничники, капитан, обложили нас, как зверя. Они уже ждут нас на выходе из Прорвы.

– У вас ясная голова. Колдунов.

– Благодарю за комплимент. И мне хочется спасти эту ясную голову. А спасение только в самолете. Не скрываю, что мы пойдем ради этого на самые крайние меры! Вы, конечно, уже догадались, как мы прошли сюда?

– Уже догадались. Подземным ходом.

– Возможно, вы даже открыли его?

– Возможно.

– Но воспользоваться им вы не сможете. Вы заблудитесь в подземных лабиринтах. Нужен ключ, у вас его нет. Вы в западне!

– Вернемся к вашим условиям.

– Это не мои условия. Это план князя Тулубахова. Вы, Косаговский, перебрасываете нас в Маньчжурию, а перед взлетом ваши друзья получают от нас карту Прорвы. Они смогут спокойно вернуться домой. Согласны?

Все почувствовали, как внутренне сжался Колдунов, ожидая ответа.

– Не согласен! – резко ответил летчик.

– Тогда все осложняется, и картина становится мрачной. Мы врываемся в собор. Короткие очереди из автоматов. Перебиты все, кроме вас, Косаговский, и вашего брата! (Косаговский повернулся и уперся лбом в стену. Видно было, как вздрагивают его плечи.) А вас спросят в последний раз: согласны вы лететь с нами? Не согласитесь, будет убит ваш брат на ваших глазах!

– Я согласен! Летим! – рывком обернулся Виктор. Капитан молча рванулся к нему, но летчик остановил его вытянутой рукой:

– Молчите, капитан! Лучше мне одному погибнуть, чем всем вам.

– Погибнуть? – поднял брови Колдунов. – Кто говорит о гибели? Я знаю, какие безумные мысли бушуют сейчас в вашей голове. Вы утащите нас в Совдепию. – Голос братчнка загустел от угрозы. – Не выйдет! Мы сидим сзади вас с автоматами. А может быть, вы решитесь устроить аварию, угробить нас и себя? И это не позволим! Вместе с вами полетит ваш братишка. Убивайте родного брата. Все предусмотрено!

Виктор привалился плечом к стене, обхватив голову руками. Братчик, сидя на престоле, взял Евангелие, начал не спеша его перелистывать, с любопытством разглядывая древнюю рукопись. И вдруг громко, оживленно сказал:

– Послушайте слова Христа! – И он прочитал медленно, водя пальцем по строке Евангелия: – «Блажен, иже положит душу свою за други своя». Это к вам относится, Косаговский! Не хватайтесь за голову, соглашайтесь!.. – Он слез с престола. – Игра наша затянулась, капитан, но я вам даю время обдумать. Я знаю. Вы соберете общее собрание и будете голосовать. Пожалуйста! Даю на это время. Завтра ровно в полдень я постучусь в соборную дверь и потребую окончательного ответа-

Он ушел, не обернувшись, пренебрежительно показывая, что он ничего и никого не боится.

– Эффектно ушел, как актер на сцене, – зло улыбнулся капитан. – А у самого поджилки дрожат!

– Вот полундра так полундра! – Мичман сел, уткнув лицо в ладони, и застонал, как от зубной боли. – Кошмар! Это же кошмар!

– Слушайте, товарищи, – неестественно спокойно заговорил Виктор. – Я решил. Лечу. Забираю Сережку – и лечу! Советские люди не осудят меня: они поймут, что я сделал это ради спасения друзей.

– Вы не спасете нас, Виктор Дмитриевич! – горячо возразил капитан. – Нас с Федором Тарасовичем они не выпустят отсюда живыми. Слишком много мы знаем про них. И вас они передадут майору Иосси. И Сережа погибнет.

– Возможно! Но есть хоть какая-нибудь надежда спасти вас.

– Вот что! – поднялся мичман, улыбаясь со злой иронией. – Давайте соберем общее собрание, как говорил этот жлоб, и проголосуем. Кто за то, чтобы таким подлым способом спасать свою жизнь? Я против. Кто за? Нет! Воздержавшихся? Тоже нет! Единогласно!

– Что же делать? Что? – измученно крикнул Косаговский.

– Ждать! – ответил капитан, – До двенадцати ноль-ноль завтрашнего дня у нас немало времени. Я крепко надеюсь, что посадские нас выручат: Будимир и Волкорез, есаулы мои, живы. Ждать и надеяться!

Мичман пожал плечами и развел руки:

– Не очень это весело. А что кроме будешь делать?

Собор был темен и тих. Такая таинственная тишина бывает только в пустых ночных храмах. Пахло ладаном, церковной пылью, плавленым воском. Принесенный Истомой из алтаря многосвечннк, зажженный на все семь свечей, бил светом в лицо спящего Сережи, и он недовольно морщился. Мнтьша рядом с ним спал с улыбкой на лице. Капитан Ратных, Истома и Птуха спали бок о бок с ребятами, будто оберегая их. А Женька, свернувшись клубком и сунув морду в пах, спал в ногах Сережи. Пес спал неспокойно, то и дело открывал один глаз и смотрел заботливо на дежурившего летчика.

Виктор сидел на полу, привалившись к стене. Как и все эти дни, он и сейчас думал об Анфисе. «Есть ли надежда на нашу встречу? – спрашивал он себя и боялся ответа. – Смерть ее отца!.. Сможет ли она простить это?..» Но была в душе его надежда на какой-то случай, который все исправит, уладит, успокоит.

Он поднял правую руку и поглядел на перстень – подарок Анфисы. «Пусть будет он тебе вечной памятью обо мне!..» – вспомнил он слова девушки. Но гранат сейчас не излучал внутренний свет, не сыпал горячие искры, был темен, слеп, тускл. Сердце Виктора снова сжали страх и безнадежность.

Женька вдруг открыл глаза, поставил торчком уши и, злобно залаяв, кинулся к двери. В дверь осторожно стучали. Капитан, привыкший по тихому зову одним рывком сбрасывать одеяло и сон, вскочил и подбежал к двери.

– Кто? – громко и тревожно спросил он. Ответ донесся глухо.

Виктор не расслышал голос за дверью, а капитан схватился за голову:

– Не может быть! Вот радость-то! Он поспешно отодвинул засов и распахнул дверь. Тихо, как из сна выходя, шла к Виктору Анфиса. Лицо ее будто обрезано по лбу и щекам глухим черным платком. Она надела жальбу, черное печальное платье, – траур по убитому отцу. Тихие серые ее глаза с испугом смотрели на Виктора, на его забинтованную шею и на лицо, измазанное в крови.

– Светик мой, жив! Жив!

Неудержимо хлынуло все затаенное, скрываемое от людей. Она обхватила Виктора за шею, прижалась головой к его груди и задохнулась в рыданиях. Виктор наклонился к ее лицу, сказал с тихой, ликующей радостью:

– Пришла… Вернулась. Я боялся…

– Знаю, чего ты боялся. – Она говорила, не поднимая головы от его груди. – Преставился мой родитель. Не в честном бою, а в бою неправедном. В прах его разнесло. – Анфиса перекрестилась. – Жил батя грешно. Вечно буду молиться за его душу, а меж нами кровь его не встанет.