Он ушел в глубь собора и вернулся, с трудом волоча большой, в человеческий рост, железный крест. Верхний его конец вдели в дужку замка; не раз и не два капитан и Птуха нажимали на рычаг-крест, и наконец дужка с треском вылетела из замка. Дверь открылась, вниз уходили скрипучие ступени. Ноги нащупали землю. Истома поднял над головой взятый из алтаря многосвечник, осветив подвал собора. Во всех его концах были могилы стариц. Стены подвала были обложены бревнами, а в одной из стен чернела вторая железная дверь, тоже запертая на большой висячий замок. И этот замок взломали железным крестом. Капитан открыл дверь. Из черного проема пахнуло сырой землей. Сразу от двери начинался узкий коридор.

– Сережа и Митьша останутся здесь с Истомой, – приказал Ратных. – И Женьку держи, Сережа, если дорожишь им.

Капитан, Косаговский и Птуха с многосвечником вошли в коридор. Он на первых же шагах изогнулся поворотом, за которым была просторная пещера. На белых ее каменных стенах зашевелились тени людей. Из пещеры шли три хода, и каждый из них был помечен крупным знаком, нанесенным черной краской: крестом, подковой и двумя горизонтальными линиями.

– Опять загадка! – остановился капитан. – Куда свернуть?

– Шхерный фарватер, сложно расчлененный! – вздохнул мичман. – Стоп! А это что?

У ног его лежала плоская автоматная обойма.

– Здесь шли братчики! – воскликнул капитан, подняв обойму.

– А нам здесь, боюсь, не пройти, – мрачно сказал летчик.

– Дальше я пойду один, – сказал капитан, – откликайтесь, когда я буду кричать.

Он взял многосвечник и вошел в средний из трех проходов. Вскоре потух отсвет многосвечника. Застоялую подземную тишину нарушала лишь близкая капель, а темноту ничто не тревожило. И в этой темноте, не видя друг Друга, летчик и мичман замерли в тоскливом ожидании. Они обрадовались, услышав глухо долетевший голос капитана, и дружно, громко ответили ему.

Сначала показался отсвет многосвечника, а затем вышел и Ратных.

– Заблудимся. Дальше снова развилки со знаками. У братчиков был ключ к этому лабириту, а может быть, план.

Притихшие, помрачневшие, вернулись в подполье с могилами, затем поднялись в собор. Косаговский сел на ступени амвона и обхватил голову руками. Мальчишки смотрели на него с испугом. Птуха заходил по собору, засунув руки в карманы, негромко грустно-грустно напевая:

Там, где мчится река Амазонка, Там я буду тебя вспоминать…

Оборвав песню, шумно вздохнул и сказал:

– Вышли мы из меридиана. Кошмар!

– Давайте-ка посмотрим теперь, что делается на божьем свете, – громко и бодро сказал капитан. – Кто со мной?

К нему присоединился один мичман. Они поднялись на соборные хоры, и казалось, что поднимались вместе с ними, подсаживая друг друга, святые угодники, нарисованные на стенах Истомой. На хоры выходили высокие узкие окна собора, затянутые промасленным холстом. Ратных рванул раму окна, выходившего на посадничий двор. Посыпалась замазка, окно распахнулось. Двор был безлюден. Недвижно лежали убитые посадские. Над ними уже кружили вороны и сороки. Как быстро они почуяли мертвецов! Потрескивал огонь в догоравших домах, доносилось откуда-то жуткое похоронное вытье.

– Стрельчихи убитых мужей отпевают, – сказал тихо мичман.

На ступенях посадничьего крыльца сидел чахар с автоматом, зевал, свирепо чесался под халатом и не спускал глаз с собора.

– Такой никого не пропустит, – покачал головой капитан. – Такой по любой живой душе из автомата чесанет. А вот и второй вылез!

Но второй был не чахар и не русский братчик.

– Остафий Сабур! – удивился Птуха. – И не разорвало его, проклятого, взрывом!

– Живуч, язви его! – нахмурился капитан. – Ловкач!

Стрелецкий голова, не сходя с крыльца, оглядел двор, посмотрел на собор. Лицо его внезапно оживилось, он приложил ладонь ко лбу, вгляделся и заулыбался радостно.

– Нас увидел и улыбается, жлоб! – озлился мичман.

Остафий приложил руку ко рту рупором и крикнул весело:

– Мирские, гость дорогой к вам идет! Вина и хлеба-соли не жалейте. А у вас, поди, корочки нет? И воды ни глоточка? – заржал голова и скрылся за дверью.

– Я догадываюсь, какой это гость будет, – сказал спокойно капитан.

Он сел удобно на подоконник, но сидеть ему не пришлось. Открылась дверь, и на крыльцо вышел Памфил-Бык.

– Вот он, гость незваный! Пойдемте встречать. Они не успели спуститься с хоров, как в дверь крепко, требовательно постучали. Капитан отодвинул засов и открыл дверь.

Братчик шагнул через порог, снял кепку и вытер потный лоб. Виктор заметил, что он очень изменился за эти два дня: лиловые мешки под глазами почернели.

– Жарко, капитан. Вы не находите? – криво улыбнулся братчик.

– Кому как! – ответил Ратных.

А Косаговский недобро пошутил:

– Синяя ферязь вам больше к лицу. В ней вы на опричника были похожи. А теперь вы вылитый заготовитель яиц и сушеных грибов из райпотребсоюза.

Памфил не отвечал, в упор разглядывая капитана и загадочно улыбаясь.

– Вот вы какой! – пробормотал он, дергая нижней губой. – Первый раз по-настоящему вас вижу. Во вторую встречу на улице темно было, а при первой встрече мы оба спешили.

– О какой первой встрече вы говорите? – удивился капитан.

– Моя мета, моя работа, – указал Памфил пальцем на изуродованное ухо капитана.

– Что?.. – отступил Ратных. – Да вы кто?

– Полковник Колдунов! – поклонился Памфил коротким офицерским поклоном. – Штаб-офицер Харбинского конного полка к вашим услугам!

Пахнуло на капитана жаром горящих камышей на озере Самбурин, оглушил грохот бешено скачущих коней и древний боевой клич монголов: «К-ху!.. Ху…у…у!..» Взблеснула его сабля, занесенная для удара, а под саблей – это лицо с закушенной губой, с острым подбородком и пустыми глазами. Никогда, ни к кому не испытывал капитан такой лютой, тяжелой ненависти, как к этому стоявшему перед ним человеку.

– Ваша работа, не отказываюсь, – медленно сказал Ратных и вытянул палец к горлу братчика. – А это вот тоже озеро Самбурин. Это моя работа'

Колдунов схватился за горло, где под высоким воротом рубахи был скрыт безобразный красный и бугристый шрам, притянувший к груди его острый подбородок. Он бешено оскалился, сказал свистящим шепотом:

– Глупо я сделал, что стрелял в тебя на скаку. Саблей бы тебя достать, развалил бы на две половинки!

– Едва ли. Я костистый, – угрюмо усмехнулся Ратных. – Ну и богатый же послужной список у вас, Колдунов. Корнет царской армии, гусарский поручик у Колчака. Гусарскую бескозырку сменили на меховой малахай конно-азиатской дивизии барона Унгерна. Восстанавливали с ним Великую Монголию, былую империю Чингисхана. В монгольской степи «ставили вешки» – пленных красноармейцев и партизан зарывали по горло в землю на съедение волкам.

– Мы сражались за святое дело, за единую, неделимую Россию, за православную веру! – гордо выпрямился Колдунов.

– Сражались вы за единую, неделимую и за православную веру и грабили церкви, монастыри, а заодно мечети и буддийские дацаны. А когда вышибли вас из Монголии, пошли на службу к микадо.

Колдунов сдвинул брови и тяжело усмехнулся:

– Будем изучать мой послужной список или перейдем сразу к делу? Разговор есть. Очень серьезный!

– У нас с вами разговоры всегда очень серьезными бывают. Говорите! – привалился к стене Ратных.

Колдунов бычьим взглядом, исподлобья обвел лица стоявших перед ним людей. Он искал на этих лицах растерянность, страх и не нашел их.

– Я могу поджечь собор и зажарить вас, как рябчиков. А я принес вам жизнь и свободу. Завтра вы будете дома. Я дам вам бензин для полета. Устраивает вас это?

– Вполне, – кивнул головой капитан. – Пора нам домой, загостились мы здесь. Но с вашей стороны будут, конечно, какие-то условия?

– Да. Слушайте мои условия. Колдунов помолчал, глядя прямо перед собой. В глазах его был мутный страх затравленной собаки.

– Минуточку! – выставил капитан ладонь. – Мне почему-то кажется, что разговор у нас будет не для детских ушей. Отойдемте!