Мгновенные осколки ослепительного света в лужах и колеях, подвижные вьющиеся струйки нагретого воздуха над дорогой и косогорами, пересвисты невидимых в пенных кронах птиц, восторженная, безудержно прославляющая трель жаворонков в неоглядном небе, какой-то неизъяснимый, не поддающийся именованию и описанию тихий, но внятный ликующий хор цветных звуков и запахов, происхождение которых совершенно невозможно себе объяснить, — все это было похоже на дивную музыку зачарованного маем музыканта, это был бесконечно протяженный, непрерывно высившийся хорал, и все это было для меня, единственного свидетеля весны в Черемуховой Долине.

Казалось, вот-вот, забыв обо всем и о самом себе, я развеюсь в воздухе и претворюсь одновременно и в белую гроздь душистых соцветий, и в цветущую землю, в реку, птиц, небо… неописуемое двуединое чувство отрешенности и явного присутствия в этом новом мире овладело мною. Видимо, это был счастливый момент перевоплощения в желанное.

Долго, беспорядочно, словно в наркотическом забытьи кружил я среди черемухового полноцветья, поднимался то на один, то на другой склон, и каждый раз меня ждало вознаграждение — не было тут однообразия.

Я трогал поникшие от тяжести соцветий ветки; летели, кружась и колеблясь, невесомые лепестки, чуть касались лица и рук, и навсегда осталось щемяще сладкое, исступленно мечтающее о повторении ощущение мимолетной нежнейшей близости, — так в первой любви ничего столь не дорого нам, как первое чистое и целомудренное прикосновение, и всю жизнь мы помним этот жар и свет, — так и мне вспоминать это цветение. Опьяненный и счастливый, я ласкал и нежил пышные кисти черемух, целовал листья, что-то шептал и плакал, цветы осыпались под моей лаской — о, как я не желал этого… Сколько прошло часов, сколько жизней я прожил?.. Не к бессмертию ли или образу его прикоснулось сердце в Черемуховой Долине? У меня бушевал нечаянный праздник — языческая мистерия возрождения, я снова самозабвенно любил жизнь.

10

Недалеко от реки, за поросшим низкими соснами косогором, обнаружился старый сарай с остатками прошлогоднего сена по углам. Чудно было вдохнуть здесь запах лета, теперь уже совсем близкого.

По небольшой поляне, окаймленной березняком и ольховыми кустами, недвижной гладью разлились последние полой с изумрудной травой на близком дне, с желтыми островками калужниц на мелководье.

Я отыскал в сыром подлеске опушки отцветающую купальницу, сорвал несколько бутонов, принес в сарай и пристроил в щели между бревнами — на серой стене тускнеющим сусальным золотом тихо тлели цветы весны.

Взошла над лесом луна и отразилась в остекленившейся воде серебряным блюдом на дне.

Придвигался лес, подернутый сиреневато-пепельной дымкой. Тяжелым ультрамарином густел восток. Крошечные зеленоватые алмазы первых звезд множились и разгорались на глазах.

Птичий хор, не умолкавший весь день, набирал новую силу. Соловьи, перебивая друг друга, неистовствовали.

Это был лучший в моей жизни майский вечер с ранними звездами пронзительной чистоты и ясности, со стихами, шепотом и какими-то признаниями окружающему и далекому… с навьими чарами речных разливов и соловьиными призывами, они хотели заманить меня в берендеевскую глухомань.

Я снова сидел у душистого костерка вблизи моей реки и посередине нового мира — Черемуховой Долины.

По земле тянуло ледяным холодом ночи, и звезды начали тускнеть, это наступало ненастье, черемуховые холода.

Замыкая окрестность в кольцо, со всех сторон надвигались тени, все ярче пылал костер. В старом котелке стыл чай, покрываясь радужной тонко-морщинистой пленкой.

Я был пресыщен и опустошен, лишен памяти, желаний, но разум и не пытался протестовать — я был иной, исцеленный.

И так безмятежно спалось в прелом сене, как уже не было давно, с детства, наверное. Вместо изнурительных снов на невыносимой грани сна и яви, когда сердце замирает, и ты предельным усилием воли просыпаешься среди ночи, мне снились какие-то тонкие и цветные, неуловимые в образах и сюжетах сны с полетами в светлейшей лазури, с бескрайними благоухающими долинами и речными излуками до горизонта… «И снилось мне: вот на цветном лугу я отыскал теперь такое слово, при помощи которого могу я сделать добрым человека злого, беспомощного старца — молодым, несчастного влюбленного — счастливым, двуличного — открытым и прямым, слепого — зрячим, лживого — правдивым. Так радуясь божественному сну, припав щекой к сухому разнотравью, казалось мне — я глаз не разомкну, покамест сон не сделается явью». И вот увиделись мне островерхие шатры выцветшего голубого шелка, они призрачно сливались с небом и луговыми цветами, из темной глубины ближнего по цветущему купальницей лугу шла ко мне босиком — как по воздуху — вся в оживляемых ветром, струящихся и вьющихся одеждах ты, шла и протягивала прозрачные руки, и говорила что-то важное, единственно нужное мне на этом свете… Теперь я понимаю, что чудеснее и страннее не было сна в моей жизни — ведь тебя тогда, весной, еще не было в моей жизни, я не знал тебя.

*

Ночью случился заморозок, к утру натянуло ненастье и рассветный сердитый ветер оббил черемуховый цвет.

Я проснулся чуть ли не к полудню, от холода.

Моя долина была буднична.

Исчезла черемуха, не было солнца и сияющей выси, не было тепла, запахов, краски потускнели, все кругом посерело, даже венчики калужниц закрылись, стали невзрачны и неприметны. Вовсе поникла и моя купальница.

День преображения канул в прошлое — разрушительным безумием было бы оставаться тут.

Я взял свою чашу, теперь уже навсегда полную жизненной силы и благодарности, и поспешил уехать из Черемуховой Долины.

11

Мы познакомились с тобой через несколько месяцев, осенью.

Наши отношения были еще в зыбкой, ничего не предвещающей стадии иронических недомолвок и легкой игры, но уже тогда временами меня охватывала священная дрожь, испытать которую выпадает, может быть, единственный раз в жизни. Внезапно — среди бессвязного ли дружеского разговора, во время одинокой ли прогулки в осеннем сквере, деловой ли беседы с вышестоящими товарищами, на работе или во сне — меня пронизывало ощущение твоего мгновенного вселения в меня, даже не образом твоим или обликом, но какой-то твоей чувственной сущностью, субстанцией какой-то неоткрытой и никем не именованной пока, бог знает, в самом деле! — и этим полностью заменялся внешний мир, и остаточные полумутные плоскости его смещались и таяли, я переставал слышать голоса, различать предметы, терял ощущение реальности, меня словно бы переносило в тот майский сон, в его единственно подлинную действительность. «Витаешь в сферах?» — могла в такой момент сочувственно проворковать ты, наблюдательная и насмешливая. Что-то невразумительное отвечал я, чуть ли не предельными усилиями латая прохудившуюся явь обносками привычных шуток и самоиронией, заново восстанавливая все это: твои жесты, черты, облик, взгляд, силуэты и объем предметов, холстинные и удивительно безнадежные в своей холстинности смыслы всех вещей. «Ты давай не придумывай меня», — как-то сказала ты тихо и строго.

Но потом ты признавалась, что и с тобой было подобное — некое выпадение из действительности, и это пугало тебя.

12

Октябрьский день, когда я решил показать тебе Черемуховую Долину, получался поначалу тих и светел.

Всякие необязательности, слегка подделанные совпадения и якобы случайности послушно разыгрывали пролог, я благодарил судьбу и небесную администрацию.

Но вот мы выходим с тобой из автобуса в деревне Погорельцы, и нерадивые декораторы начинают что-то подло путать; небо безнадежно затягивается октябрьскими низкими тучами, потихоньку появляются безукоризненно правдоподобные снег с дождем, вдруг как бы все хляби небесные обрушиваются на нас, под ногами моментально образуется сивый кисель из самой дрянной небесной смеси сырого снега и воды. Люди разбежались в теплые дома, и мы с тобой неописуемо нелепы и одиноки среди невиданной, чрезмерной промозглости. Я с ненавистью смотрел на небо!