Капитан Исаев, которому Карпов передал ответную записку майора Крючкова, где только и было написано: «Ходатайство твое поддержал. А вообще-то жди, перед отъездом обязательно забегу», — сам не зная, кого ищет, вглядывался в лица прибывших; каждого, словно близкого человека, с волнением разглядывал, хотя на лицах их не было ничего, кроме покорности своей судьбе. Вглядывался, никого конкретно не отыскивая, и вдруг в одном из рядовых узнал майора Зелинского — еще весной прошлого года командовавшего батальоном в полку, тоже входившем в их стрелковую дивизию. Осунувшегося, постаревшего лет на десять и без каких-либо знаков воинского различия, в основательно поношенной и явно не по росту короткой солдатской шинелишке. Сначала не поверил своим глазам. Потом понял, что одна из многих молний, рождаемых гневом неведомого высокого начальства, ударила точнехонько в этого вчерашнего командира батальона; еще говори спасибо, что вовсе не спалила, что хоть в облике рядового бойца, но дозволила продолжить жизнь. А ведь некоторые, кто еще сравнительно недавно видные посты занимал (это он знал точно), вдруг просто исчезли, будто и не бывало их вовсе. Мгновенно вспомнил, что майора Зелинского не стало примерно за месяц до нападения фашистов; еще вчера после отбоя отдал дежурному по батальону несколько распоряжений, а утром, когда сыграли общую побудку, его уже не было. Говорили, что ночью увезли его в черной легковушке. И больше ни слова! Молчок! Лишь назавтра, собрав немного растерявшихся командиров рот и взводов, комиссар полка, потупив глаза, объявил, что враги нашего народа прячутся под любой личиной, что на сегодняшний день бдительность — одна из первейших наших общих задач.
Нет, он, капитан Исаев, слишком мало знал майора Зелинского, чтобы оправдывать или осуждать его; тогда слова комиссара полка он просто принял к сведению. Вроде бы и с полным доверием, но где-то в самой глубине его души уже зарождалось зыбкое сомнение: вдруг почему-то стало плохо вериться, что Блюхер, Тухачевский и другие еще недавно известнейшие наши военачальники, те самые, которые в гражданскую войну, не жалея себя и отвергнув золото, какое сулили им беляки, безжалостно крушили всех врагов молодой Советской Республики, теперь полностью перелицевались, стали матерыми врагами всего, за что так самоотверженно бились в годы гражданской войны.
Народились первые сомнения, боясь, чтобы кто-нибудь не уловил его на этом, он вовсе замкнулся, даже с Аннушкой не поделился этими своими мыслями, которые искренне считал откровенно крамольными. Может быть, со временем они и заглохли бы, умерли бы сами по себе, но случилось так, что вскоре — летом сорокового года — командир полка поручил ему неотлучно быть при генерал-майоре, прибывшем с инспекторской проверкой. Конечно, как стало уже традицией, старались предугадать все желания генерала. Но тот, начавший военную службу еще при царе, ко всему внешне был равнодушен. Даже на рыбалке, специально для него организованной, он выпил только стопочку водки и, взяв удочку, демонстративно ушел в камыши, где для его удобства даже установили старое, но еще вполне приличное кресло. Всю вечернюю зорьку безвылазно он просидел там.
Зато адъютант генерала — старший лейтенант, казалось, пропахший цветочными одеколонами, — испробовал и водочки, и коньяка. Настолько изрядно хлебнул всего, что окосел основательно. Вот тут из него и поперло все то, что скрывалось под внешним лоском. Прежде всего — он заважничал, повел себя так, словно не он при генерале, а тот при нем состоял. Упиваясь своим мнимым величием, он вдруг и ляпнул, что кое-кто из больших военачальников на соперников по службе умышленно возводит напраслину: дескать, я сейчас, не сходя с места, могу назвать тебе, капитан, двух членов той тройки трибунала, которая самого Тухачевского к расстрелу приговорила. Назову — от удивления целый год, как минимум, слова «мама» сказать не сможешь.
Капитан Исаев с первого раза предпочел не услышать этого. Тогда хмельной старший лейтенант уже потребовал гневно:
— Говори, хочешь, чтобы назвал их? Хочешь?
Капитан Исаев ответил нарочито грубо:
— Заткнись, если сам себя похоронить не желаешь!
Старший лейтенант будто сразу протрезвел.
А сказал так грубо капитан Исаев скорее всего потому, что боялся за свою судьбу: ведь сравнительно близко солдаты были, которые могли услышать этот разговор. Но слова старшего лейтенанта он накрепко запомнил: ему, как и прочим людям, тоже было свойственно обыкновенное любопытство…
Итак, почти полгода не было даже слуха о судьбе бывшего майора Зелинского. А сегодня вот он — остриженный «под нуль», с ввалившимися щеками и злыми глазами — стоит в последнем ряду прибывших. Он, встретившись взглядом с капитаном Исаевым, не потупился, на грош не смутился, вроде бы даже вызов своими глазами бросал всем, кого видел сейчас.
Капитан Исаев решительно шагнул вперед и молча протянул руку бывшему майору и бывшему командиру батальона. Тот, похоже, ничего подобного не ожидал, он считанные секунды будто не видел протянутой руки, а потом, с большим опозданием, порывисто, судорожно и двумя руками ухватился за нее. Тискал руку капитана Исаева и молчал. Наконец все же прошептал:
— Спасибо… Большое вам спасибо.
— За что? — искренне удивился капитан Исаев.
— За последние полгода вы первый, кто мне руку подал…
Солдаты, матросы и ополченцы, разумеется, увидели все это. И поняли: у этих двух человек есть что-то такое, что они просто обязаны были высказать друг другу. И кое-кто вдруг вспомнил, что ему обязательно нужно повидать соседей, и именно сейчас, а прочие так быстро и умело сгрудились в дальнем от печурки конце землянки, что капитан Исаев и его знакомец оказались вовсе одни: Только теперь, опять понизив голос до шепота, бывший майор и предложил:
— Прошу вас под каким-нибудь предлогом выйти со мной из землянки… Очень прошу… Пожалуйста…
Капитан Исаев догадался, что предлагаемый маневр предназначен лишь для того, чтобы подстраховать его судьбу от злого доноса. Одновременно в голову пришло и другое: или он, как командир, увидев среди пополнения человека, которого органы за что-то привлекали к ответственности, не имеет права узнать у него самое необходимое, что тому разрешено рассказывать? Не только имеет право, но даже и обязан это сделать! И лучше всего, чтобы исключить кривотолки, здесь, при людях. Потому и спросил, правда, тоже понизив голос почти до шепота:
— О себе, Михаил Станиславович, ничего рассказать не желаете? Хотя бы кратко и самое главное?
— В моей сегодняшней биографии теперь все самое главное, — криво и горько усмехнулся тот, но, помолчав с минуту, все же сказал, что причина его ареста — фамилия: Зе-лин-ский. Чувствуете, товарищ капитан, как вызывающе звучит в ней польская кровь? А отсюда, по мнению некоторых, могло следовать только одно: он, внук ссыльного поляка, не на жизнь, а на смерть бившегося с царизмом, в командные кадры Красной Армии пробился исключительно по заданию иностранной разведки. Это у допрашивавшего сомнений не вызывало, ему только и надо было узнать, какой именно…
Бывший майор не жаловался на свою судьбу, не расписывал черной краской, через что ему пришлось пройти, в своем рассказе он обходился без подробностей, которые хотя бы чуть-чуть приподняли завесу над его вчерашним днем. Лишь мельком упомянул, что последние месяцы в Крестах провел. Не знаете, что это такое? Да тюрьма для особо опасных преступников…
А закончил свое печальное повествование он так:
— Не нашел гражданин следователь в моих действиях ничего преступного, хотя и очень старался, не смог доказать даже приблизительно, что я вражеский шпион… Но все равно, чувствую, долгие годы валить бы мне лес на суровом Севере, да невозможно сейчас арестантов вывозить из Ленинграда. Самолетом — неоправданно дорого, а все прочие виды транспорта блокадой исключены. Потому, основательно все это взвесив, и объявили, что мне дается возможность кровью искупить свою вину. А вот какую — убей бог, не знаю… Так вот я и оказался здесь, в окопах первой линии.