Шли так быстро, будто за ними гналась сама смерть. Даже для перекура не останавливались, а на ходу сворачивали толстенные цигарки и нещадно дымили ими до тех пор, пока они не начинали обжигать губы. Однако ночь оказалась проворнее их. Она, когда они еще только подходили к передовой, уже прочно обосновалась там, надежно упрятав от человеческих глаз и почти полностью разрушенные домики некогда красивейшего дачного поселка, и пни, только и уцелевшие от величавых вековых лип, еще год назад пренебрежительно косившихся на вечно серовато-желтую воду Финского залива и с долей откровенной зависти поглядывавших на золотистую шапку Исаакиевского собора.
Капитан Исаев остановился только на развилке тропок, одна из которых вела к штабу их бригады. Остановился и оказал, не скрывая дружеского расположения:
— Спасибо, младший лейтенант Саша. Искреннее и большущее спасибо… И шагай отсюда прямо к себе или еще куда. Дальше я один потопаю.
Младший лейтенант Редькин неожиданно разозлился, спросил с откровенной издевкой в голосе:
— Если я правильно понял, вы, товарищ капитан, решили тело Вадима Сергеевича не в роту свою, а в штаб бригады доставить? Однако опасаетесь, что там неверно поймут наши с вами действия? Потому и намереваетесь прикрыть меня своей широкой спиной?
— Не пыли… Ты еще молодой, твоя жизненная тропочка, можно сказать, еще только контурно прорисовываться начинает…
Младший лейтенант бесцеремонно перебил его, он заговорил громко и откровенно зло:
— Помню, я еще в первом классе учился, когда однажды случилось так, что на меня вдруг напали сразу три моих одногодка. Напали только потому, что я шел по их улице. Не помню, когда и из-за чего началась вражда наших улиц, но была она, это точно… Короче говоря, мне от тех мальчишек уже перепало, должно было достаться и еще, но тут я увидел отца. Конечно, бросился под его за щиту… Если бы вы, Дмитрий Ефимович, знали, как отец вздул меня дома! Обихаживает мой зад своим широким командирским ремнем и приговаривает: «Не прячься за чужую спину, не прячься!..» С гражданской войны домой он с орденом Красного Знамени вернулся… Да, был в моей пока еще короткой биографии и такой печальный факт, таковы мои воспоминания детства.
Говоришь, воспоминания детства… Кое-кто, вспомнив этот жизненный эпизод, прикрыл бы ярлыком «воспоминания детства» то, что на него напали трое мальчишек, крепко всыпали, а потом дома еще и отец ремнем рубцов добавил.
В общем-то правильно, ведь было же все это, было! А вот младший лейтенант Редькин, еще недавно казавшийся простоватым и даже до наивности несведущим в жизненных вопросах, в картинке из прошлого увидел больше, для него подлинным воспоминанием детства стал суровый наказ отца: никогда, сын, не прячься за чужую спину, это не достойно настоящего мужчины!
И капитан Исаев невольно с уважением посмотрел на младшего лейтенанта Редькина, посмотрел так, словно давно не видел и теперь вдруг обнаружил существенную перемену в нем.
Держась за одну веревку, они притащили сани-нарты с телом Вадима Сергеевича к штабу бригады. А вот здесь, решительно заслонив собой младшего лейтенанта, капитан Исаев и рассказал комиссару и командиру бригады все, что узнал о Вадиме Сергеевиче от своей дочери и Эдуарда Владимировича, о последних неделях, днях и часах его жизни.
Выслушали его не перебивая, не задавая вопросов. А закончил он свой короткий рассказ, комиссар бригады из нагрудного кармана кителя достал листок бумаги, на котором типографским шрифтом было что-то напечатано, и сказал, протянув его капитану Исаеву:
— Будешь своим людям рассказывать о подвиге Вадима Сергеевича и Эдуарда Владимировича, заодно прочти вслух и эту справку. Думаю, всем будет полезно ознакомиться с этим.
Капитан Исаев, улучив момент, глянул на текст, напечатанный на листке бумаги. Это была своеобразная памятка. Она поведала ему, что с июля по конец 1941 года ленинградские предприятия изготовили 713 танков, 480 бронемашин, 58 бронепоездов, свыше 3 тысяч полковых и противотанковых пушек, около 10 тысяч минометов, свыше 3 миллионов снарядов и мин, более 800 тысяч реактивных снарядов и бомб. Дескать, за второе полугодие текущего года всего этого было выпущено в десять раз больше, чем за первое.
Ниже было подчеркнуто, видимо, комиссаром бригады; «Только в октябре — декабре из Ленинграда отправили в помощь защитникам Москвы более тысячи полковых минометов».
Капитан Исаев, прочитав все это, сразу не понял, почему комиссар бригады именно сейчас вручил ему письменную справку о том, что сделали ленинградцы для защиты своего города. Это уже позднее, дважды вслух прочитав ее своим бойцам, вдруг осознал, что все, о чем упомянуто в памятке, по-настоящему грандиозно: в городе, горло которому захлестнула петля блокады, не отдельные люди, а весь народ работал и на свою оборону, и Москве помогал!
Позднее это главное дошло до капитана Исаева, а тогда он просто положил оправку-памятку в карман своей гимнастерки, тогда он большую часть своего внимания отдал комиссару, который, лишь переглянувшись с командиром бригады, уже приказывал подыскать в дачном поселке подходящий домик, отнести в него тело Вадима Сергеевича Иванова. И кому-то все время быть в почетном карауле около него.
Не капитану Исаеву, а матросам комендантского взвода было приказано найти соответствующий домик и доставить туда тело героя; не капитану Исаеву, а командиру того взвода теперь надлежало заботиться о непрерывном карауле.
Капитану Исаеву пожали руку и разрешили идти в роту. А вот младшего лейтенанта Редькина командир и комиссар бригады будто вообще не заметили. Капитан Исаев, произнеся всего лишь несколько слов, разумеется, мог бы переключить их внимание на него, внутренне был даже готов заявить во весь голос: дескать, товарищ младший лейтенант Александр Редькин — очень человечный человек; дескать, он достоин всяческого поощрения. За душевную чуткость, за постоянную готовность немедленно прийти на помощь. Однако ничего этого не сказал. Только потому смолчал, что у Саши Редькина было свое начальство, если верить шепоткам, очень суровое и непредсказуемо своенравное. Но мысленно решил, ежели в том необходимость возникнет, до самого наркома их дойдет и расскажет правду. Капитан Исаев искренне верил, что любой человек может добиться справедливости, если очень этого захочет.
Зато в роте, едва вошел в знакомую до мелочей землянку, едва самую малость успокоил Пирата, радостно бросившегося к нему на грудь, сразу же заговорил громко и внятно:
— Отдельные личности, имеющиеся и у нас в роте, те самые, которые себя главной опорой всего фронта считают, время от времени плачутся, чуть ли не в голос рыдают. Мол, мы на фронте ежедневно своей молодой жизнью рискуем, а другие, кому такое «счастье» не привалило, в это время в тылу, за нашими спинами, на пуховых перинах нежатся. Вот я и расскажу вам сейчас о том, как там, в тылу, наши товарищи живут, что почти повседневно вершат…
И он без малейшей утайки выложил все то, что сам узнал за сегодняшний день. Не забыл прочесть вслух и листовку, полученную от комиссара бригады. Затем, помолчав, добавил, глядя на огоньки, метавшиеся в печурке, бока которой порозовели от внутреннего жара:
— Как видите, ежели пораскинуть мозгами, то по сравнению с тыловиками, о которых вам сейчас я рассказал, мы с вами самые обыкновенные человеки…
— С такой постановкой вопроса, Дмитрий Ефимович, я согласиться не могу, — тактично попытался высказать свое мнение Юрий Данилович.
— А я разве спрашивал у вас согласия? — непривычно резко осадил его капитан Исаев. — Или теперь без него, без пресловутого вашего согласия, я и мнения своего высказать не имею права?!
Святая злость на фашистов и вообще на несправедливости жизни копилась сегодня с утра, с того самого момента, когда он оказался между заледеневших домов Ленинграда. Сейчас она требовала выхода, грозила вырваться наружу почти истерическим криком. Он не мог, не имел права допустить этого. Вот и замолчал. Глядел на огоньки в печурке, машинально перебирал пальцами густую шерсть на загривке Пирата и молчал. Так долго и пронзительно, что сержант Перминов с немым укором глянул на Юрия Даниловича. Тот в ответ неопределенно повел плечами, потом радостно заулыбался, достал из нагрудного кармана гимнастерки заветную стеклянную пробирочку с нитроглицерином и, показав Перминову, зажал ее в кулаке.