На нашу удачу хозяин был на своем дворе и с характерным хеканьем долбил колуном по свежим срезам березового бревна. А его младшие сыновья — погодки десяти и одиннадцати лет, на подхвате таскали колотые плахи и укладывали их в большую поленницу. По виду этой поленницы дров для растопки Трифонову семейству должно хватить на две зимы. Не меньше.

Сам Трифон был одет в расхристанную без опояски кумачовую косоворотку с закатанными рукавами, штаны были заправлены в высокие шерстяные носки, на ногах — опорки от сапог. Из под войлочного шляпка на его лоб обильно катился пот.

— Бог в помощь, Триш. — крикнул ему через забор. — Я смотрю, ты скоро Стоянова переплюнешь по количеству дров.

Неизвестно какими судьбами заброшенный в наше село болгарин Стоянов был притчей во языцах, как самый справный и запасливый хозяин в округе.

— Его переплюнешь, куркуля, — Трифон с облегчением положил колун на колоду — появился повод законно сачкануть, и пошел открывать нам ворота, по пути распинывая ногами пестрых кур. — У него вокруг двора уже крепость цельная из дров сложена: хошь из пушки его шибай!

Трифон потянул половинку ворот и натугой стал её открывать. Ворота у справного хозяина не скрипели, петли были вовремя смазаны дёгтем.

— Заезжай, — скомандовал он, открывая настежь вторую створку ворот.

Мы не преминули воспользоваться любезным приглашением и послали лошадь во двор. Не на улице же нам отсвечивать полковым богатством.

— Ну, здорова, Митрич, — широко распахнув объятия, залапал меня мужик, стуча по спине, как только я слез с двуколки, — Рад видеть целой тушкой. А то я уж тя похоронил грешным делом. И свечку за упокой в церкви поставил, и отпевание отцу Мельхиседеку заказал. Сказывали лятошинские бабы, что стрельнули тебя товарищи в другой день.

— Нашел кому верить — лятошинским бабам, — засмеялся я непроизвольно. — Не дождётесь! Вот, знакомьтесь. Это Трифон — суровый артиллерист, хозяин и надёжный глава большого семейства. А это моя невеста — Наталия Васильевна.

Баронесса, сидя в двуколке вежливо ему поклонилась одной головой.

— Доброго вам здравичка, — поклонился мужик в ответ и, повернувшись к крыльцу, громко гаркнул. — Жена, квас тащи! Гости у нас с дороги.

Младший тришкин малец тут же подорвался со двора в избу — продублировать тятин приказ.

На крыльцо вышла беременная баба с торчащим уже на нос животом. В руках она держала обливную крынку.

Трифон взяв у жены из рук крынку, протянул её в двуколку баронессе.

— Не побрезгуйте, барыня, нашим угощением.

— Я не барыня, — улыбнулась ему Наталия Васильевна, да так, что тришкина жена моментом потемневшим глазом взревновала своего мужика до смерти.

— Это нам товарищи от щедрот шмотья подкинули, — пояснил я наши обновки. — А так Наталия Васильевна городская, с Западного края, с города Гродно. Совсем не барыня.

Жена Трифона поджала губы, завистливо глядя на венгерку баронессы.

А сам Трофон, облапив торчащий живот у жены, похвастал мне.

— Смотри. Митрич, это уже послевоенное производство.

Баронесса, не слезая с двуколки, протянула мне крынку с остатками кваса.

Квас был хорош. Ядрен. Настоян с хреном. И в меру холоден.

То, что надо с дороги.

Баня, в которой мы с баронессой отмыли до хруста свои телеса и ночь под собственной крышей после помывки с дубовым веничком стало последним спокойным времечком. Оттягом! Несмотря на бурные «половые эксперименты».

Тогда же я и увидел наконец-то всю красоту и богатство Наташиного тела, так сказать, а натюрель, под мягким светом семилинейной лампы. А то всё на ощупь в темноте, да темноте. И то, что я увидел, мне до восхищения понравилось. А больше всего понравилось, что всё это только для меня, скрытое от посторонних глаз не столько длинными юбками, сколько поведением самой баронессы. Даже попытки никакой нет у этой женщины, кокетничать своим совершенным телом с посторонними мужчинами. Да, это вам не поголовное млядское воспитание девиц двадцать первого века. Это как раз и есть Россия, которую мы потеряли.

Утром осмотрел свою избу уже посторонним взглядом, словно не дом родной, вынул из сундука медали и тринадцать царских червонцев, сунул в карман и вышел вон. На крыльце вздохнул свежий утренний эфир первых заморозков. Водрузил на свежеобритую голову лекарскую фуражку и неторопливо вышел на улицу.

И вот с этого момента всё понеслось лобком по кочкам, как поезд под откос.

Договориться о венчании в неурочный день оказалось не самым хлопотным из дел. Отец Мельхиседек даже растрогался и за отцом диаконом гонца послал своего.

Даже праздничный стол собрать удалось с самих свадебных гостей. Те как узнали про выставляемое мною ведро спирта, так сами вызвались помочь красному фершалу с закусью. Да и чего там особого на стол метать — все харчи не покупные, а со своего огорода разносолы да квашения. Со своего же сада фруктаж. Куры, и те свои, из-под ног под нож прыгнули. Даже козлы да лавки мне сколачивать не привелось — всё сами односельчане за меня сделали без просьб и понуканий. На всю длину двора. И доски недостающие сами притащили. Безвозмездно. Бесплатно значит. Праздника людям захотелось. Для себя любимых. А свадьба моя лишь повод.

Сложнее было в сельсовете оформить продажу моего дома. Развели бюрократию товарищи комбедовцы. А может всё проще: взятку с меня вымогали неумело. Пока ещё робко с непривычки к власти. Пришлось даже манлихером перед носом помахать и товарищем Мехлисом пригрозить. Последнее сработало. Про Мехлиса уже прошел боязливый слух по округе. Вот так вот: бей своих, чтобы чужие боялись! Сколько товарищ Фактор народа извёл — никакого страха в селян не посеял. А стоило Мехлису Фактора расстрелять — в раз в авторитет вышел по всей волости.

Дом я даже не продал, а обменял Трифону, который собрался старшего сына отделять, да всё на постройку новой избы средства жадовал. А тут я с предложением, от которого невозможно отказаться. То есть по бумагам прошло как продажа, а на руки мне не деньги, а плетёная ивовая бричка и шестилетний игреневый мерин из-под гусарского трубача. Бричка-то пароконная, и одной нашей кобылкой не обойтись. Конь сравнительно легко достался — Трифону держать трёх лошадей в одном хозяйстве по наступившим временам стало боязно. Себе он артиллерийского тяжеловоза оставил. Сыну кобылу выделил, а мне мерина сменял. От сердца оторвал, можно сказать. С кровью. Зато теперь он середняк-однолошадник и от классовых претензий новых властей взятки гладки.

Овса мешок, сена пук, яиц с коровьим маслом, хлеба подового два каравая, сала шмат, картохи котомку, луку с чесноком. Английский карабин с одним магазином и сотней родных патронов. Чемодан фанерный, пустой, под наше барахло. Вот и вся сделка.

В откат «административному ресурсу» пошла лиловая венгерка на каракуле — тришкиной бабе трепливый рот заткнуть. Пригрозили строго, что если вякнет что кому, так товарищи сразу же у неё эту венгерку и отберут, потому как казённая вещь. Впрочем, та и сама была рада сбагрить нас подальше от мужа даже и без полюбившейся ей венгерки. Очень уж сильно приревновала она мужа к Наталии Васильевне. На пустом месте. Ну, это у баб водится. Сама себя спросит. Сама за вас ответит. Ответ ей не понравится. И приходите вы ты домой в самый разгар скандала. Ни сном, ни ухом даже какая тема.

В первый день отпуска помимо продажи дома, пришлось решать параллельно с подготовкой к свадьбе кучу дел хотя и мелких, но обязательных. Отдать долги, забрать долги. Не стоит оставлять за спиной обиженных на тебя людей. Даже если сюда мне уже никогда не вернуться.

И конечно пациенты. Куда от них деться сельскому медику. Разве что пользовать их пришлось практически на бегу.

Только к ночи и приткнулся усталый на свою медную кровать. Никак не ожидал, что будет столько дел и все срочнее срочного.

Наталия Васильевна весь этот день провела дома за кройкой и шитьем, подгоняя по фигуре обновки от Шапиро и перетряхивая мои сундуки.