В лачугах бедняков и в небольших усадьбах слышались вздохи и жалобы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДВЕНАДЦАТИКРАТНАЯ ДОРОГОВИЗНА

Зима 1771 года не была такой суровой и продолжительной, как предыдущая. Хотя снег сошел довольно рано, но память о прошедшей зиме все же осталась. Студеные ветры не ушли вместе со своей белоснежной матерью и продолжали противиться приходу весны. Холодный воздух как бы вступил в единоборство с землей. Давно уже должно было наступить потепление, но солнечный денек сменялся продолжительными холодами. Зима все еще держала весну в своих оковах, и та никак не могла их сбросить, а земля страдала.

Запасы хлеба за зиму кончились. Хлеб дорожал с каждым днем, и четверик уже стоил двенадцать золотых. Для бедных людей эта сумма по тому времени была очень велика — хлеб стоил в двенадцать раз дороже, чем осенью 1769 года, когда четверик зерна стоил золотой. Откуда могли взять столько денег несчастные бедняки? Если у кого и имелись деньги, все равно не всегда удавалось купить хлеба. Не было и картофеля. Голод свирепствовал среди бедняков, подбирался и к более зажиточным.

Обильные всходы могли бы обнадежить бедный люд: после жатвы, мол, станет лучше, но вид унылых полей, побитых морозами и дождями всходов повергал всех в уныние. Мрачная тень легла на лица людей.

Однажды старый Балтазар Уждян спустился с чердака. Ванек, стоя посреди избы, вопросительно посмотрел на него.

— Плохи дела, парень,—пробасил старый драгун.—Думаю, придется нам здорово сократить паек, а то как бы не остаться с носом. Посмотрел я, а хлеба-то маловато осталось.

— Подумать только, двенадцать золотых за четверик, просто несчастье. А этот злодей, луцкий мельник, хочет четырнадцать.

— Он продает?

— Делает вид, что нет, все жалуется! Но он, старая шельма, живодер! За четырнадцать отдаст, я знаю.

— Иди запрягай, поедем к нему.

— Хозяин, за четырнадцать!

— Завтра будет пятнадцать, запрягай.

Ванек вышел за усадьбу, где у лип, на чахлой траве, паслось трое коней, и между ними Медушка. Кони очень исхудали, им, как и прочей скотине, не хватало корма.

Войдя в каморку, Балтазар открыл стоящий в углу крашеный сундук. На самом дне, под одеждой, лежал мешочек, в котором были спрятаны его сбережения. К тому, что осталось у Балтазара после военной службы, он, не отягощенный барщиной, еще кое-что прикопил.

— Прощай, Лидушка,—сказал Балтазар своей воспитаннице, которая сидела у окна и смотрела на улицу.

Очнувшись от своих мыслей, она быстро повернулась, и на губах ее появилась неопределенная улыбка.

— Девушка, девушка, что-то с тобой неладное, не нравишься ты мне!

— Нет, ничего, дядя.

— Надо бы проверить, нет ли у ней чахотки,—отозвалась бабушка, стоявшая у печи.

— Да, надо бы, я вернусь после полудня,—сказал Балтазар. Загремела телега, Уждян с Ванеком уехали.

Они уже давно скрылись из виду, а Лидушка все еще смотрела им вслед. Она очень изменилась за этот год. Яркий румянец на ее щеках побледнел, веселость и шаловливая улыбка исчезли. На похудевшем лице разлилась нежная бледность.

— Не знаю, не знаю,—говорила старая Бартонева, покачивая головой.—Хотя живем теперь и не так, как раньше, но большой нужды не терпим. Видно, что-то внутри у нее.

И она разными способами, в том числе и «мокрым», измеряя воду на ложке, заботливо проверила, не больна ли ее внучка чахоткой. Но нет, не больна — показало гадание!

Уже второй год, как Лидушка ничего не слышала об Иржике! Бог знает где он и что с ним. А в этот тяжелый год они с отцом наверняка терпят большую нужду, бедняги! Она вспоминала о них при каждом съеденном куске. Почему он не показывается? Видно, она для него —ничто. Если бы он о ней хоть немного думал, как-нибудь да пришел. И ее снова охватывала тоска. Но зачем же тогда о нем вспоминать? Она решила больше не думать об Иржике, но стоило ей выйти во двор и увидеть тропинку, ведущую по обрыву к ольшанику, как всеми своими мыслями она вновь была вместе с ним.

В тот день, когда Балтазар Уждян поехал на луцкую мельницу, к Мартиновской усадьбе через лес, в котором когда-то охотился князь Пикколомини, пробирался Иржик Скалак. Тяжелая жизнь наложила печать на юношу, которому минуло уже двадцать лет. На нем была бедная, довольно ветхая одежда, грубая рубашка. Смуглое лицо Иржика похудело, ножницы давно не касались темных кудрей, вьющихся над высоким лбом.

В Мартиновской усадьбе многое переменилось. Тяжелая нужда по-прежнему не покидала ее. Болезнь и лишения сгубили старого хозяина. В темной избе, на той же постели, где умер свекор, теперь лежала тяжело больная хозяйка. У кровати стояла ее исхудалая дочь, глядя мутными от бессонницы глазами на тяжело дышавшую мать. Временами она поглядывала в окно на дорогу у березовой рощи и утешала братишку, который сидел в уголке у печи. Бедный мальчик! Раньше это был румяный ребенок с круглыми щечками, пухлыми ручками и ножками, а теперь грубая рубашка прикрывала его исхудавшее и костлявое тельце. Мальчик тихонько плакал. По временам он унимал слезы и жалобно просил:

— Франтина, хлеба, есть хочу.

У измученной сестры не было ничего, кроме слов утешения.

— Молчи, малыш, молчи! Скоро придет Еник и принесет хлеба от дяди из Ртыни. Подожди еще немного!

— Ты мне все время так говоришь, а я есть хочу.

«Я тоже!» —могла бы добавить девушка, но промолчала и вновь принялась утешать брата.

Еник, о котором упомянула Франтина, был ее женихом. Еще в детстве остался он круглым сиротой. А сироты из крепостных должны были до своего совершеннолетия служить на панском дворе. Господам было выгодно брать их. Они становились собственностью господ.

Еник работал на панском дворе. Ему было двадцать два года, он хотел жениться и войти в семью, жившую в Мартеновской усадьбе. Мать Франтины давно дала согласие на их брак, но строгий управляющий, не желая лишиться хорошего работника, возражал против его женитьбы.

Еник слышал, что старый хозяин усадьбы умер и что теперь там приходится туго, но он не мог прийти на похороны: на панском дворе возводили постройку, и Енику, который был возчиком, не позволили отлучиться. Зная о нужде в семье несчастной вдовы, он все же в воскресенье убежал к своей невесте, принеся с собой немного еды. Еда быстро исчезла, соседи из деревни уже не могли помочь, и Енику пришлось пойти в Ртыню, где у вдовы был богатый родственник — вольный крестьянин Нывлт. Он уже как-то давал вдове немного зерна и муки; это был человек степенный, по мере возможности он помогал крестьянам своего и окрестных сел. От него-то и ждала сегодня помощи Франтина. Видя свою милую и ее семью в несчастье, Еник забыл про панский двор и про свою службу. Три дня уже прошло, как хозяйничал он в усадьбе, заботясь, как отец, о семье.

Малыш перестал плакать и заулыбался, как только в дверях показался долгожданный Еник. Франтина подбежала к жениху и, поздоровавшись с ним, взглянула через окно на двор, где у крыльца стояла пустая тележка.

— Это все? —спросила она глухим голосом, указывая на узелок.

— Да, все… На несколько дней хватит, а там что бог даст…—ответил Еник и, развязав узелок, положил на стол два черных хлеба из отрубей и овсяной муки. Мальчик с жадностью накинулся на отрезанный ему кусок.

— А это для мамы,—и Еник вынул из кармана мешочек темной муки.

Собираясь сварить похлебку для больной матери, Франтина разожгла огонь и, поставив на него горшочек, с аппетитом стала есть черный хлеб.

— А ты, Еник, поел? —заботливо спросила она.

— Да, у дяди, но я еще возьму кусочек. Боже мой! Вот времена настали! На луцкой мельнице собралась толпа, просят, умоляют продать им хотя бы отруби, а этот злодей, живодер, продает втридорога мельничную пыль.

— И у Нывлта плохо?

— А как же? Пока мог, помогал людям, он добрый человек, честный. Вот таких бы людей поставить у панских амбаров.

— Ведь старая княгиня распорядилась, чтобы открыли амбары и раздали хлеб в долг.