К. приговорен к смерти. Даже больше: он тот, кого ни отец, ни Замок по-настоящему не впускают в жизнь. А это хуже, чем быть мертвым, это ситуация погребенного заживо, и она усугубляется знанием того, что никто его не хочет и не захочет услышать, и это — последняя станция, глубочайший и величайший из всех страхов. В рассказах романтиков погребенный заживо герой одержим страхом, что его не услышат, и он вновь и вновь пытается установить связь с внешним миром. Он исходит из того, что тогда его освободят из могилы и вернут к жизни. К. же знает, что никого нет, кто хотел бы его услышать, что в небе, которое кажется пустым, но, возможно, все же таковым не является, существуют угроза и насмешка, и что небо, быть может, только ему одному кажется пустым. Он стучит кулаками в стены своей тюрьмы и одновременно представляет себе, что происходит на земле: люди занимаются обычными делами, разве что, пожалуй, слегка недоумевая из-за шума, доносящегося из-под глухих каменных плит. Может быть, какой-то прохожий обернется и подумает: а, это опять он. Или будут стоять над его могилой и ждать, проверяя, надолго ли у него хватит сил стучать и звать, да еще начнут, пожалуй, заключать пари. И у К. нет возможности своими силами выбраться из тюрьмы, в которую его бросил закон.

Ненадолго возникает мысль о возможном решении, однако в конце концов оно оказывается неисполнимым. Может быть, Фрида и правда его любит, но ее любовь приходит слишком поздно. Может быть, К. смог бы ее полюбить, — в момент, которым начинается текст Кафки, это уже невозможно. Близость К. и Фриды, как она дается Кафкой, основана на заблуждении, оплошности и происходит из отчаяния, а возможно, из мести. Жизнь еще раз воспрянула и задала вопрос, на который нет ответа: почему он, К., не имеет права жить, — на этот вопрос нет ответа, как и на все вопросы о первопричине и о том, почему мы рождаемся на свет. К., как вор, крадет Фриду у Кламма, и тем самым мать у отца, по крайней мере на одну ночь. Это — последняя попытка из ничьей земли перебраться на сторону жизни, последняя попытка, и повторения уже не будет. К. не уйдет вместе с Фридой, о чем она его просит, — не перейдет Стикс в обратном направлении. «Я пришел сюда не для того, чтобы уйти»[11], — ответит он Фриде. В эту единственную ночь в «Господском дворе» Фрида — символ жизни, в которой К. отказано, символ матери, которой у него не было, женщины, которая позвавшему Кламму — отцу один-единственный раз отвечает отказом, отдавая предпочтение К. И К., словно он действительно совершил инцест, не чувствует, что ответ Фриды Кламму служит подтверждением его, К., бытия, напротив, он чувствует себя беззащитным и виновным. «…Как будто теперь все пропало»[12], — сказано у Кафки. Понятно, что теперь он должен потерять Фриду.

В дальнейшем К. отталкивает в лице Фриды не только мать, он отвергает любую форму спасения и ту малую толику жизни, которая ему, непохороненному, еще дана на переходной станции его пути. Здесь, в конце, он ставит жизни свои условия. Жизнь должна оправдываться перед ним, отвечать за себя, давая ему ответы на неслыханно дерзкий вопрос: почему?

Все речи К. вращаются вокруг этого «почему?», даже когда само слово и не произносится. Они вращаются вокруг «почему?», когда он расспрашивает деревенских об условиях их жизни, когда настаивает на своем желании встретиться с Кламмом, встреча с которым нужна ему, чтобы отнять у Кламма мать. Кламм, отец, Замок, теперь, когда К. знает, что смерть его уже решена, должны ему сказать, почему все они не окружили бесцельно-бескорысной добротой его жизнь. Он не может обрести спасения, потому что не было этой доброты, а теперь он уже и не хочет ее. В этом и состоит бунт К. — в отвержении всякого проявления милости и в требовании, чтобы приговор ему был открыто провозглашен Замком, законом и отцом.

Назад, к началу!

Мой рассказ «Барьер» является первой частью составленного из серии эпизодов романа, в котором герой, пилот космического корабля, один на один со своим компьютером снова и снова различными путями пытается отыскать потерянную возлюбленную. В рассказе герой появляется на сцене как посланец своего народа, отправленный искать помощи и защиты от природного явления, которое медленно наступает на страну и поглощает жизненное пространство людей. Задача героя осложняется тем, что к нему под страхом смерти нельзя притрагиваться никакому другому человеку — это означает смерть для обоих. В конце рассказа герой приходит в замок и предстает перед его правителем уже не как проситель, — он требует вернуть всех и вся — людей, животных, вещи, которые оказались за барьером.

Это был не осознанный мною исходный момент, который затем потребовал уже осмысленного продолжения.

Помимо чисто технической писательской проблемы, возникшей оттого, что текст Кафки, при всей своей известности, лишь в редчайших случаях бывает в какой-то степени правильно понят, нужно было прежде всего решить еще одну задачу — написать завершение «Замка» в соответствии с духом Кафки, что означало одновременно выход за пределы романа о Замке. К. выступает как новый Иов, вопрошающий об оправданности порядка, в котором нет любви, и подвергает закон проверке на его легитимность. И в то же время К. — герой вполне в духе Камю, а следовательно, на первый план выходит вопрос: есть ли что-нибудь более абсурдное, чем не иметь чего-то именно потому, что ты это получил?

Нехитрое решение технической проблемы состояло в том, чтобы всерьез отнестись к процессу снижения социального статуса К. у Кафки. Одновременно оно опирается и на вариант завершения «Замка», о котором нам рассказал Макс Брод. Опустившийся К. ночует под открытым небом, зарывшись в груду вонючего тряпья. Однако деревенские жители вообразили, что он умирает, и, стоя вокруг, глазеют на него. Почувствовав эти взгляды, К. просыпается. Он открывает глаза и видит в вышине мнимо пустое небо. В этом небе нет уже никакого движения.

«— Что я говорила? Очнулся все-таки», — говорит Хозяйка, заметив, что К. открыл глаза. — «Пустое, значит, болтали. — И кинула укоризненный взгляд на стоявших поодаль людей».

К. освобождают от его панциря — намек на «Превращение» Кафки — его моют, приносят ему одежду, которая нашлась на чердаке и оказалась его одеждой. Его обмыли и обрядили в новое, как покойника, перед тем как проводить в последний путь. И опять все глазеют на него, как на диковинную зверушку. В гневе К. осаживает хозяйку постоялого двора и требует, чтобы она позвонила в Замок и сообщила, что сейчас туда явится К.

На ее насмешливый вопрос, кто он такой, что позволяет себе подобные требования, К. отвечает так, будто он только что прибыл в Деревню: «Я Йозеф К.».

«— Как же, знаем: землемер, — ответила она. — Это всем известно.

— Я не землемер, — возразил К. — просто Йозеф К.

Хозяйка разозлилась.

— Ну, это уж ни в какие ворота! — воскликнула она возмущенно. И продолжала, обернувшись к стоявшим вокруг деревенским: — Уж, конечно, сразу можно было догадаться, что с этим человеком что-то не так, нет, еще того хуже: что он подлый, изолгавшийся бродяга, обманщик. Но в Замке его все-таки назвали землемером, хотя и не признали таковым. Раз такое дело, выходит, он тот самый землемер и есть. — И, с угрожающим видом снова повернувшись к К., махнула рукой в сторону тех двоих, похожих как две капли воды: А с ними, что с ними-то теперь будет? Ведь это ваши старые помощники, Артур и Иеремия. Уж, наверное, вы не забыли, как их зовут, помните, поди, и то, как обошлись с ними!

— Я этих двоих не знаю, — сказал К.

В дальнейшем выясняется, что К. вообще никого не узнает, ни Фриду, ни Варнаву и его сестер, ни Учителя, ни хозяев постоялого двора и гостиницы. Потерявший память человек, он нарушает привычный порядок жизни в Деревне, которая, чтобы этот привычный порядок восстановить, а также выполяя распоряжение Замка, последовательно проводит К. по всем местам, где он бывал раньше. Но К. все равно ничего не может или не хочет вспомнить. Он выступает как свой собственный двойник. Он равнодушно позволяет деревенским водить себя повсюду, где им заблагорассудится, его интересуют исключительно события, произошедшие между моментом, которым помечена последняя запись в Протоколе, присланном Замком, — то есть в тексте романа Кафки, — и моментом пробуждения, то есть началом нового текста. Поиски жизни, о которой умалчивают, заканчиваются вопросом, почему все они, все, когда-то жившие у себя дома, теперь уже нигде не имеют родного дома[13].