В его взгляде прочитывалось желание, чтобы она ушла. Она задыхалась под низким потолком, между сдавливающими стенами. Анна развернулась и ушла прочь.
Она мчалась обратно на бешеной скорости, душа металась между возмущением и сочувствием. Россия, вообще говоря, должна была стать хорошей школой аскетизма — какое значение имели пожитки, если ты страдал от голода, жажды и боли? Но тут же нашелся контраргумент: ты что, не видишь, что он совершенно сломлен? И что на любое предложение способен лишь сказать «нет», резкое, категоричное «нет»? Этого человека, это подобие человека, больше нельзя призвать к ответственности, не говоря уже о том, чтобы когда-то заключить с ним мир.
Однако на следующий день ее настрой поменялся. После потери всех родных у нее осталось лишь материальное. Она решила во что бы то ни стало вернуть себе книги, свое единственное осязаемое воспоминание об отце. Она снова обратилась в районный суд и получила официальное письменное распоряжение, дающее ей право забрать книги. В последний раз она явилась на ферму. Там все было по-старому. Потеряв дар речи, дядя Генрих сохранил способность читать.
Уважение к власти ему привила сначала тиранша — жена, потом армия, а еще позже руководство лагеря. Он хорошо понял содержание документа, который держал своими хрупкими пальцами. На этот раз тяжелая голова шевельнулась от низкого дощатого потолка по направлению к полу и обратно. Анна сняла книги с полки над буфетом. Прижимая стопку к груди, она напоследок взглянула на него поверх классиков. Сверху лежал «Фауст». Увидев печальную фигуру возле печки, она сглотнула. Почему образ Фауста всегда ассоциируется с мужчинами? Их Фауст сидел сейчас в церкви со сложенными в молитве руками.
За разговорами они потеряли ощущение времени и расстояния. Они уже дважды миновали складку на карте, как вдруг на середине предложения Анна замерла и патетически схватилась за сердце, ловя ртом воздух. Лотта безропотно остановилась. Знакомая ситуация: сначала беготня, прыжки, а потом сломанная рука или выбитый зуб. Сначала поток слов, а затем одышка.
— Давай… повернем обратно… — простонала Анна.
Лотта кивнула и подала ей руку. Шаг за шагом, они брели назад по извилистой тропинке, в такт неуклюже покачивающемуся телу Анны и ее хриплому дыханию. Обратный путь показался Лотте вечностью, пока она наконец не затащила Анну в вестибюль гостиницы. «Кофе… — пробормотала Анна, — крепкий кофе». Кофе обычно возрождал ее к жизни. С наигранной улыбкой она плюхнулась на стул. Бледное лицо блестело от пота, с закрытыми глазами она ждала, пока восстановится дыхание. Лотта покорно сидела рядом и ни о чем не беспокоилась: в рассказах о своей жизни Анна представала несокрушимой женщиной, способной прогнать смерть, сказав ей в лицо всю правду. И впрямь, Анна медленно пришла в себя, открыла глаза и посмотрела на Лотту бодро и проницательно.
— Прости, мое тело иногда меня подводит… Здесь так уютно… пожалуйста, закажи себе что — нибудь… — Она придвинулась к Лотте и положила ладонь на ее руки. — Помнишь, Лотта, как я приехала к тебе в Гаагу?
Лотта замерла. Но Анна продолжала, как будто сильно куда-то спешила.
— Сначала я отправилась в Кельн в надежде, что дядя Франц еще жив — единственный человек, у кого был твой адрес…
Анна заказала вторую чашку кофе. Мимо них прошли двое постояльцев гостиницы, которые с удивлением посмотрели на шумную пожилую даму. Лотта прочитала в их взгляде осуждение — нет, даже враждебность.
— Кельн… — мечтательно произнесла Анна, — никогда не забуду, как стояла на восточном берегу Рейна и смотрела через весь город на дымящие трубы заводов на горизонте. Кельн можно было узнать по двум чудом уцелевшим соборным башням. Кое-где сохранились стены, но между ними зияла пустота. На берегу стояли еще какие-то люди — мы смотрели и не верили своим глазам, потому что между Рейном и заводами раньше всегда был город. Все мосты были разрушены. К нам подъехала лодка, чтобы переправить нас на другой берег. На другом берегу кто-то поджидал нас с тележкой для чемоданов, оттуда началось путешествие по руинам — на чердаках или под остатками обвалившихся стен жили люди…
Лотте стало не по себе. Ей вдруг захотелось встать и пойти в свою гостиницу. Чтобы хоть ненадолго отвлечься от всех этих разговоров и просто предаться бездумной расслабленности воскресного дня.
— Все началось с того, что мне не терпелось тебя увидеть… Конечно, я также хотела знать, живы ли еще мои тетя и дядя. Им повезло, больница уцелела, они не страдали от голода, англичане снабжали больницу продовольствием — запасов еды было предостаточно. Все, что я могла произнести после неожиданной встречи, было: «Я хочу есть». Они приготовили для меня кастрюлю рисовой каши, которую я ела и ела, пока не наелась до отвала. Они дали мне адрес тети Элизабет… Вот так я тебя и нашла… Боже, никогда этого не забуду!
Пока Анна ждала вестей от своей двоюродной бабушки из Амстердама, о которой помнила лишь то, что давным-давно та с хирургической точностью удалила Лотту из симбиотического единства, к ней вдруг закрался страх, что Лотта умерла. Она помнила лишь об успешной бомбардировке Роттердама в начале войны — в остальном же она понятия не имела, какой ущерб нанесла Голландии война.
Спустя несколько недель ее страхи развеялись. Лотта ждала ее; в загадочном письме она выразила согласие на встречу. Из окна поезда Голландия выглядела не так плачевно, как она ожидала. На гладко подстриженных лугах пасся откормленный скот; пейзаж с мостиками и церковными шпилями будто только что сошел с открытки. В гаагском трамвае ситуация оказалась не столь благополучной. Все места были заняты, на каждом повороте стоящих пассажиров швыряло из стороны в сторону. Галантный мужчина средних лет уступил Анне место. Шепнув «Danke schon», она опустилась на сиденье со своим неотъемлемым реквизитом — кожаным чемоданом.
— Что?! — воскликнул мужчина. — Вы немка?! Вставайте немедленно!
Анна, лишь наполовину разобравшая его слова, но уловившая их смысл, поднялась с места. Все осуждающе на нее уставились.
— Я вас понимаю, — мямлила она в свое оправдание, — я понимаю, что вы не хотите иметь с нами ничего общего. Но поверьте, я не была нацисткой. Я обычная женщина, мой муж погиб, у меня никого нет. Больше мне нечего сказать…
Вокруг нее многозначительно молчали. Держась за кожаную петлю, Анна впервые ощутила, что отныне значит быть немкой. Быть виноватой перед людьми, которые ничего о тебе не знают. Испытывать на себе презрение окружающих только потому, что ты сказала «Danke schön», а не голландское «Dank и wel».
Однако пережитое горе защищало ее от шизофрении коллективной вины и личной невиновности. Для нее, Анны Гросали, этот день стал историческим. Она была не столько немкой, сколько самой одинокой в мире женщиной, пытавшейся вновь обрести чувство защищенности первых детских лет. Ей предстояло вновь завоевать родственные отношения, которые для большинства людей являются столь естественными, что они могут рассчитывать на них в любой ситуации. Анна сошла с трамвая, остановила какого-то прохожего и молча показала ему записку с адресом Лотты. Она не рискнула говорить на своем языке — возможно, ее намеренно послали бы в другую сторону.
— Такие вещи не забываются, — сказала Анна.
— Ты вообще ничего не забываешь, — мрачно заметила Лотта.
— Каким же разочарованием стал этот мой приезд к тебе… Ты отказывалась говорить по-немецки, я могла общаться с тобой лишь через твоего мужа — если это вообще можно было назвать общением. Он, добрая душа, переводил все мои речи — и твои скудные ответы.
— Я забыла немецкий. Меня с этим языком больше ничто не связывало. С таким же успехом ты могла бы говорить на русском.
— Но это невозможно, это же твой родной язык! Даже сейчас ты свободно им владеешь.
— И все-таки это было так.
— В психологическом плане, наверно. Ты не желала иметь со мной ничего общего и прикрывалась незнанием языка… — Анна разгорячилась. — Ты не представляешь, как я переживала. Ты была для меня единственным родным человеком, я хотела узнать тебя поближе, хотела попросить прощения за нашу последнюю встречу. Хотела доказать тебе, что я изменилась. Но ты возилась со своим малышом. Малыш… тот еще пуще усугубил мое отчаяние. Ты купала его, кормила, причесывала… А на меня даже смотреть не желала. Что бы я ни делала, стараясь привлечь твое внимание, я оставалась для тебя пустым местом. Твоего мужа это смущало, в меру сил он старался разрядить напряжение… Уж лучше бы ты набросилась на меня с кулаками и отругала последними словами — тогда я могла бы защищаться. Но нет, ты меня избегала… для тебя я просто не существовала.