— Мне лично нацисты ничего не сделали, — сказала Анна сурово, — а вот американская артиллерия убила моего мужа, американские бомбы разрушили мой дом, американские солдаты захватили меня в плен.
Но тот не смутился, а терпеливо подыскивал аргументы, чтобы убедить ее в своем мнении. В то же самое время его уроки политики и полемологии[100] были скрытой формой утонченного обольщения — Анне, не глухой к эротическим ноткам, удавалось держать его на расстоянии вежливыми возражениями. Бад-Нойхайм кишел немецкими солдатами, потерявшими руку или ногу; опустошенные, они сидели на лавочках и молча смотрели на проходящих мимо американцев, покоривших не только их родину, но и их женщин. Анна представила среди них Мартина — от подобной картины защемило сердце.
Как-то вечером американец пригласил ее на «party».
— А что это? — спросила она.
— Ну… — он погладил свой гладковыбритый подбородок, — мы немножко поедим, немножко выпьем, немножко повеселимся…
— А потом? — спросила она подозрительно.
— М-да, а что потом… Это пойдет вам на пользу, вы молоды, вы не можете вечно грустить.
— Спасибо, не надо, — покачала она головой, — конец вечеринки для меня очевиден.
— Но я ведь, в конце концов, мужчина, — оправдывался он.
— А я — женщина, — добавила она, — и мой муж погиб год назад. Простите меня, но вы же не думаете всерьез, что я пойду с вами на «party»?
Она произнесла это слово так, будто надкусила горький миндаль. Он смиренно склонил голову. Как солдат, как мужчина и как мастер слова он не мог одолеть ее сопротивления. На следующий день его перевели на другое место службы. Анне доставили огромный букет красных роз, доказательство фривольной расточительности во времена дефицита. В цветы была вложена открытка: «Первой немецкой женщине, сказавшей "нет"».
Тем временем для нее организовали переезд. Перевозчик из Бад-Нойхайма, имевший разрешение пересекать границу зоны, проявил готовность переправить ее в Кобленц. Он ехал на запряженной лошадью телеге; Анне надлежало улечься со своим чемоданом на дно, покрытое брезентом, после чего в телегу загрузили мешки с неизвестным содержимым, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха. Легкомысленные американцы пропустили телегу без проверки, французы же наугад потыкали мешки штыками, едва не задевая Анну, которая бесстрашно вдыхала запах брезента и ждала. На вокзале в Кобленце возница помог ей вылезти и признался, что молился за нее, обливаясь холодным потом.
В тот вечер поезда уже не ходили. Толпа застрявших путешественников спала в здании вокзала. Анна обосновалась на полу рядом с пожилым мужчиной, который, накинув на сутулые плечи залатанную шинель, со смаком тянул вино прямо из бутылки; затем, щедрым жестом пуская ее по кругу, намазывал маслом ломти белого хлеба и раздавал их ближайшим соседям. Анна отмахнулась от угощения, но он, всовывая ей в руку бутылку, настаивал на своем с видом, не терпящим возражений.
— У меня еще полно, — беспечно усмехнулся он, дрожащим пальцем указывая на сумку.
Анна больше не колебалась, восторженная атмосфера вокруг щедрого старца заражала весельем. Все нахваливали виноградники в долине Мозеля, бутылки переходили от одного дегустатора к другому. Анна растянулась на полу, положив чемодан под голову, и задремала. Утром ее разбудили — завтрак состоял из того же, что и вчерашний ужин. Забыв о своих заботах, они запели; светило осеннее солнце, трирский поезд, пыхтя, подошел к перрону. В купе они продолжили гулянье.
На полпути поезд остановился — на отрезке в несколько километров отсутствовали рельсы. Они пошли пешком, распевая походные песни и прикладываясь к бутылке; солнце блестело в елочном дожде дикого хмеля, разросшегося вдоль железной дороги. Чуть дальше ждал другой состав. Ничто не могло испортить праздничного настроения.
— А это что еще за сборище, — проворчал священник, сидевший у окна. — Это вино, эти пьяные речи.
Он с раздражением схватил свой часослов и принялся молиться, дабы оградить себя от творящегося рядом безобразия.
— Хотите глоточек? — Анна, смеясь, протянула ему бутылку.
Плотно сжав губы, он покачал головой. В Бернкастеле все сошли, оставив ее одну в компании со священником. Она свесилась из окна, чтобы помахать помятому филантропу, излучающему столь бурное веселье. Тот, пошатываясь, ковылял по перрону навстречу своей жене, которая ястребиным взглядом уже завидела пустую сумку.
— Где хлеб… — бранилась она, — где масло, где…
Сморщенный старичок воздел руки к небу.
— В раю… — вздохнул он.
Поезд тронулся. Разбуженная вином радость сменилась печалью. Анна смотрела на все уменьшающуюся фигурку на перроне, и невольные слезы стекали по ее щекам. Она снова села на свое место, священник озадаченно оторвал взгляд от молитвенника. Вспомнив о своих христианских обязанностях, он поинтересовался, почему она плачет.
— Потому что на том перроне осталась радость.
Она пояснила, что с октября 1944 года светлые моменты в ее жизни были наперечет. К тому же веселье уже не было таким беззаботным, как раньше, — оно укоренилось в отчаянии. Знакомый с такого рода парадоксами (страдание ради спасения было одним из них), он кивнул.
Уже стемнело, но они еще не прибыли в Трир.
— У вас есть где переночевать? — деловито спросил он.
— На вокзале, — лаконично ответила Анна.
Он неодобрительно на нее посмотрел.
— Почему, вы думаете, я так выгляжу?.. — Она указала на свою грязную одежду.
Он задумался.
— Если я отведу вас к монахиням в монастырь, вы пойдете?
— Господи! — воскликнула она. — Неужели монастыри еще существуют?
— Да, конечно.
— В такие времена?
— Да, — сказал он уязвленно.
— Конечно, пойду.
В Трир Анна приехала в состоянии похмелья. Совершенно разбитая, она сошла с поезда.
— Следуйте за мной, — велел преподобный отец.
Он вел ее по темному городу. На ремне, как собаку, она тащила за собой тяжелый чемодан, подпрыгивавший на ухабистых булыжниках. Из страха себя скомпрометировать, священник шел на расстоянии десяти шагов от нее и не оборачивался. Скорее всего, им двигала не столько любовь к ближнему, сколько желание обеспечить себе место в раю: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».[101] Еле дыша, она следовала за черной сутаной мимо темных фасадов. Каждый шаг погружал ее в историю — вплоть до римлян, чьи ворота Порта Нигра[102] угрожающе возвышались над ней в своей мрачной массивности. Святой отец повернул направо и остановился рядом с тяжелой окованной железом дверью. Он постучал, пробормотал несколько слов и исчез, не попрощавшись и не подав ей руки — служитель Господа был лишен каких бы то ни было проявлений человечности.
Божьи служительницы иначе смотрели на свою избранность. Увидев Анну, они всплеснули руками и тут же начали действовать. Наполнив ванну теплой водой, они забрали ее грязную одежду; пока Анна мылась, монастырь был охвачен ночной активностью. Завернутую в чистое полотенце, Анну отвели в гостевую комнату, где она легла в свежую постель и с образом улыбающейся монахини перед глазами тут же заснула. Когда на утро она открыла глаза, ее серая в полоску униформа медсестры лежала на столе, блестя на солнце, — выстиранная, накрахмаленная, отглаженная.
В Саарбург она прибыла безупречной сестрой Красного Креста. История повторилась: Ильзы опять не оказалось на месте — защитница интересов ее жениха, до сих пор находившегося в плену, настояла на быстром отъезде ввиду неприятной перспективы приближающейся зимы. Однако работа для Анны нашлась: все это время ее терпеливо дожидалась редкая по своей мерзости задача. В отместку за пять лет войны люксембуржцы пересекли границу и дали волю своему недовольству в набеге на имущество деревенских жителей. Стены и окна деревянно-кирпичного дома Ильзиных родителей были перепачканы навозом; из шкафов вытащено сплошь загаженное белье — они сидели на нем, рассказывала женщина, едва сдерживая ярость, и прямо у нее на глазах производили продукт своей мести. «Зуб за зуб, вы понимаете, отвратительный народ, эти люксембуржцы». Она слишком хворала, чтобы самой заняться генеральной уборкой, а ее муж целые дни проводил на лесопилке.