— Приятного… приятного тебе вечера, — запинаясь, сказала она.

— Я едва дождусь завтрашнего дня, — вздохнула Анна, крепко прижимая ее к себе.

Лотта долго не могла уснуть. Трудно было найти положение, в котором она бы не чувствовала боли. Переворачиваясь со спины на бок, она постоянно прокручивала в голове их встречу и взаимные признания. Амальгама противоречивых эмоций мешала отдаться сну. Как я расскажу об этом своим детям, была ее последняя мысль, когда под утро она наконец задремала.

Лотта проснулась в дурном предчувствии. Гостиничный номер показался ей чужим и враждебным; покрытые снегом ветки за окном не пробуждали поэтического настроения. Все лишь причиняло боль. Собственное тело внушало отвращение — не только потому, что давало о себе, знать при каждом движении, но и потому, что невозможно было отречься от его происхождения. Голландка в немецком теле. В Бельгии. Будь ее воля, она сегодня же собрала бы чемоданы и тихо покинула курорт, но лечение было подарком детей ко дню рождения. Поддаться на уговоры Анны означало предать саму себя; боль в конечностях служила предупреждением, что она и так уже зашла слишком далеко. Детские годы, к которым взывала Анна, были лишь каплей в море целой жизни. Они одновременно пришли в этот мир, в разгар Первой мировой войны, когда в каких-то ста километрах от них людей повально косила смерть. В этом было что-то непристойное — родиться в такой момент, да еще и вдвоем. Они были обречены. Их разъединение явилось справедливым наказанием, и этот крест им надлежало нести до самого конца. Может, на них возлагалась некая безличная, историческая вина, которую они, отдельно друг от друга, должны были искупать выпавшими на их долю бедами.

В то время как Лотта ждала, пока для нее приготовят грязевую ванну, в дверном проеме нарисовалась Анна. От нее исходило уже что-то доверительное — неужели предвестник родственных чувств?! Анна опустилась рядом на белую скамейку.

— Как спала, meine liebe?

— Терпимо, — ответила Лотта холодно.

— А я прекрасно, — сказала Анна, растирая ляжку.

Женщина в белом халате пригласила Лотту в процедурную. Анна схватила ее за плечо:

— Здесь рядом уютное кафе, давай встретимся там днем.

Неопределенно кивнув, Лотта проскользнула в ванную комнату. Как ей это удавалось? Анна снова застала ее врасплох, поставив перед фактом.

В кафе «Реле де ла Пост» время замерло в тридцатых годах. Темно-коричневые деревянные стулья, белые скатерти, лампы на медных подставках были выходцами из той эпохи. Послевоенная блажь стальных, пластмассовых или псевдорустованных новшеств не вдохновила владельца на какие-либо перемены в интерьере. В кафе было пусто, лишь несколько завсегдатаев мирно болтали за стойкой. Прохожие, подняв воротники, следовали мимо, на противоположную сторону улицы, где сквозь снежную пургу очерчивалось мрачное здание термального комплекса. Женщина за барной стойкой рекомендовала дамам заказать местный яблочный ликер, чтобы немного согреться. Кисло-сладкий изысканный вкус смягчил недовольство Лотты, всем своим нутром отбивающейся от дружеской встречи. После второго стакана в темном углу кафе она обнаружила примитивный радиоприемник в изящном деревянном корпусе. В восхищении она подошла к нему и ласково погладила пальцами отполированное дерево.

— Смотри, — крикнула она, — такая же вещица была и у моего сумасшедшего отца!

Приобретенный в Амстердаме проигрыватель стал источником не только наслаждения, но также скандалов и бессонницы в доме. Окончательному выбору предшествовали долгие часы музыкального пиршества. Отец Лотты с закрытыми глазами слушал божественный голос Карузо, чьи «Осанна» и «Смейся, паяц» заставляли трещать по швам шикарный зал фирмы «Полифон» на улице Лейдсестраат. Проигрыватель был вмонтирован в верхнее отделение комода, который отныне занимал важное место в гостиной. По дому разливались симфонии Шуберта и Бетховена, парил знаменитый тенор Жака Урлюса и спокойный эпический голос Аалтьи Ноордевиер в баховских «Страстях». До глубокой ночи отец возился с аппаратом, где в совершенном симбиозе слились воедино его любовь к музыке и новейшие достижения электротехники. Обнаружив, что муж в экстазе забывает гасить лампы и выключать обогреватели перед тем, как лечь спать, жена составляла ему компанию в его ночных посиделках. Он любил заводить музыку на полную мощность. Из-за избытка небесных звуков и дети не смыкали глаз. В школе они клевали носом над своими тетрадками по арифметике, а на уроке чтения на Лотту волнами накатывали умилительные арии из «Орфея».

Ассортимент фирмы «Полифон» насчитывал сорок пять тысяч всевозможных пластинок. Нередкие визиты представителя фирмы, доставлявшего счет на кругленькую сумму, стали для матери Лотты неприятными сюрпризами. И тогда по вечерам музыку заглушали споры о деньгах.

— Я уже заплатил.

— Ты не заплатил, они снова приходили. Так не делается!

Йет и Лотта выпрыгивали из постели и, обнявшись за плечи, садились на верхнюю ступеньку. То, что в спальне казалось лишь угрозой, превращалось здесь в настоящую опасность. Музыка звучала все громче, а родители все больше выходили из себя. Иногда на пол с грохотом падал какой-то предмет. В конце концов в слезах они спускались по лестнице и, готовые к худшему, ступали босыми ногами на сцену боевых действий.

— Нам приснились кошмары, — оправдывались они.

Лотта держалась за рукав ночной рубашки Йет. Враждующие стороны тут же заключали перемирие. Отец менял пластинку на чудо-аппарате, а мать виновато прижимала девочек к груди.

Еще сильнее страсти отца к новой музыке было его самозабвенное увлечение звуковой техникой. Очень скоро проигрыватель перестал отвечать его запросам. Единственным критерием качества звучания служил для него концертный зал в Амстердаме — именно так должна была звучать музыка и в его гостиной. В своем кабинете, обложившись электротехническими и акустическими деталями, он проводил эксперименты по усовершенствованию проигрывателя (и даже паяльником опалил кончики усов). Он уже неоднократно и вполне успешно пробовал себя в качестве радиотехника — его самодельный «Кристалфон» превзошел фабричные изделия. Он внес в аппарат столько хитроумных изменений, что получилось совершенно новое устройство. Когда на рынке внезапно появился «Ультрафон», отец тут же изучил новинку. Приводивший в восхищение даже самых скептических критиков, прибор обладал двумя иглами. Звук, таким образом, воспроизводился дважды, достигая невиданного по тем временам стереоэффекта. Журналисты окрестили его «электрофоном с человеческим голосом». Лоттин отец воспринял это как объявление войны ему лично. Он снова окопался в своем кабинете и не отрывался от работы до тех пор, пока не соорудил установку из двух конических колонок. Она не только обладала концертным звучанием, но и стала лидером в борьбе за преодоление шумового фона. Доминирующие в интерьере комнаты две здоровенные коробки из букового дерева принесли ему славу, распространившуюся вплоть до Южной Голландии. Чтобы собственными ушами услышать сей акустический феномен, на север в служебных автомобилях приехали инженеры-электрики. За ними последовали акустики, музыканты, любители, дальние знакомые. Вечер за вечером все новые любопытствующие приходили насладиться потрясающим воспроизведением звука и беспрестанно пополняющейся коллекцией пластинок. Сам же творец музыкально — технических достижений, чистой воды самоучка в мире звука, пребывал в состоянии неизбывного духовного опьянения из-за чрезмерного интереса к его персоне и признания. Он ставил пластинки с такой же тщеславной любовью, с какой скрипач прижимает скрипку к подбородку. Его усы, восстановившие былую красоту, блестели как никогда прежде.

Бурные вечера привели к кризису энергетического и водного снабжения в районе, за которое отвечал отец. Он достиг этой должности благодаря тому, что на протяжении многих лет самозабвенно занимался электротехникой. По утрам он отсыпался. Поскольку заменить его было некому, мать затемно вставала с постели, в которой провела от силы часа четыре, и, накинув поверх ночной рубашки пеньюар, отправлялась включать нагнетательные насосы в водонапорной башне. Время от времени это занятие ей надоедало.