— Пойдем!

Женщина молча забилась, упираясь, но здоровенный детина стащил ее со ступенек и поволок к сараю.

— Стой! — крикнула Нюрка. — Стой. Сама пойду.

— Давно бы так, — выпустил ее руку урядник.

Нюрка поправила сбившийся платок и, повернувшись к казаку, громко и отчетливо произнесла:

— Без шума все надо делать. Слышишь, без шума.

Урядник недоуменно пожал плечами, а Егоров, притаившийся в сарае, сразу понял, что эти слова адресованы ему. Он подкрался к двери и поднял карабин. Авдонин схватил с кадки топорик.

Нюрка вошла в сарай. За ней перешагнул порог и урядник, и в этот момент тяжелый кованый приклад обрушился на его голову. Казак беззвучно открыл рот и пошатнулся. Блеснуло лезвие топора, и не успел Егоров поднять карабин для второго удара, как урядник лежал уже на устланном сеном земляном полу с раскроенным черепом. В долю секунды все было кончено, и именно так, как говорила Нюрка, — без шума.

Егоров кинулся к щели. Казаки спокойно сидели на конях.

— Не слышали, — облегченно вздохнул он и взглянул на женщину.

Остановившимися от ужаса глазами смотрела она на труп урядника, на топор, на черную струйку крови, медленно подползавшую к ее босой ноге. Егоров тронул ее за рукав, молча показал на конных и карабин.

— Не надо. Подожди… — безразличным голосом оказала Нюрка. Поправила платок, облизала губы, подняла голову и вышла из сарая.

— Эй, казачки! — крикнула она и гордо подбоченилась, расставив ноги. — Не ждите начальника своего. Сказал, чтоб ехали. После догонит…

Такое распоряжение казаков нисколько не удивило, и, позавидовав в душе своему удачливому начальнику, они поехали дальше.

…Через полчаса «санитарный обоз» снова двигался по раскисшей дороге, удаляясь от деревни. Рядом с подводой, придерживая рукой мотающуюся Яшкину голову, шла Нюрка… В ногах у Шваха лежал маленький узелок — небогатое ее имущество.

После всего случившегося Егоров не смог отказать женщине, когда она сказала:

— Пойду с вами, с Яшей. Ухаживать за ранеными буду. Здесь мне все равно не жить.

Размытая осенними дождями дорога, мутное, сочащееся влагой небо, две подводы в грязи и рядом с ними женщина, у которой нет ничего, кроме маленького узелка и большой надежды на счастье. А счастье — вот оно, рядом, бледное, с закрытыми глазами и беспомощно откинутой головой.

Нюра и не пытается дать себе отчет в том, как это случилось. И до Якова проходили через деревню парни. Некоторые ночевали в сарае. Но кто упрекнет в этом молодую женщину, оставшуюся вдовой после трех месяцев замужества. Они уходили, не оставив о себе памяти. И Яшка ушел, но в женском сердце поселилось что-то большое, хорошее, пока неясное. Думала о нем, вспоминала, ругала себя, что не сумела удержать, но подсознательно чувствовала, что все равно ушел бы.

Встретить снова не надеялась. А когда увидела его на телеге, беспомощного, чуть живого, сразу поняла, что теперь не отпустит.

Задумавшись, она не заметила, как Швах снова открыл глаза. Он долго смотрел на нее, потом слабо улыбнулся:

— Нюр!

— Что тебе, Яшенька? — встрепенулась она.

— Ничего, — прошептал он. — Я там, в сарае все видел. Хорошая ты, в общем, баба, но все-таки дура. Зачем из дому ушла.

Нюрка счастливо улыбнулась. Она вспомнила, что точно такую фразу он сказал тогда, уходя утром из сарая. Но теперь ей показалось, что эти слова прозвучали совсем иначе.

…На вторые сутки эскадрон под командой Дубова, поредевший после боя с карателями, подходил к полотну железной дороги в районе станции Белица. Далеко позади остались Краснинка, городок, памятный бойцам по налету на контрразведку, и даже лесной лагерь с госпиталем, который еще совсем недавно был крайней северной точкой действий эскадрона.

Сказалось напряжение последних дней. Усталые, похудевшие, разведчики ехали молча, подавленно горбились в своих не просыхающих от беспрерывных дождей шинелях.

Настроение бойцов передавалось и командиру. Мало того что Дубов устал, он никак не мог отделаться от ощущения, что где-то в действиях эскадрона допущена ошибка, что он, командир, чего-то недодумал, недоделал.

«Что, собственно, сделал эскадрон? — в который уже раз спрашивал он себя и мысленно перечислял — подорван эшелон, разгромлена батарея, разбит карательный отряд, освобождены товарищи из белогвардейского застенка. С одной стороны, сделано немало, но с другой — эскадрон уже потерял добрую половину своего состава, а главная задача — уничтожение бронепоезда — все еще не выполнена».

В двух шагах от Дубова ехал Харин. Он вполголоса разговаривал с недавним соседом Наташи по камере, пожилым рабочим ремонтных мастерских узловой станции, известным в отряде с легкой руки Наташи под именем дяди Петро. Так называли его все, не исключая и командира: дядя Петро был старше Дубова лет на десять с гаком. Он чудом спасся тогда от расстрела: контрразведчикам не хотелось задерживаться вечером — они спешили в ресторан. Казнь отложили до утра, а ночью группа Фомы освободила узников.

— Даже избить как следует не успели, — шутил дядя Петро, рассказывая Харину о подробностях своего пребывания в тюрьме. — Разве что вот эта памятка. — И он указал на свежий шрам, который разрезал его левую густую бровь надвое, от чего она застыла в вечном изумлении над маленьким запавшим глазом.

— На всю жизнь метка останется, так что я теперь для подпольной работы не пригоден. Останусь уж у вас.

— А я думаю, что подпольной работы нам не предвидится. Добьем Деникина и пошабашим, — вмешался Свешнев.

Оба коммуниста оглянулись на него с изумлением.

— И это ты, боец особого красного отряда, говоришь? — спросил дядя Петро. — Чему вас на политзанятиях только учили? А, Семенов? А Антанта, думаешь, успокоится? Нет, сынок, о шабаше еще рано думать. Ты сам представь: кругом нас одни капиталисты — что же, они так спокойно смотреть будут, как мы их ставленников бьем?

Костя прислушивался к разговору. Он, пожалуй, был на стороне Свешнева. Не верилось, что опять кому-то придется уходить в подполье, опять расстрелы, пытки, контрразведка. Хотелось спросить у дяди Петро о Наташе, как она вела себя в тюрьме, вспоминала ли о нем, Косте, да неудобно, вроде разговор серьезный — о судьбах мировой революции, а он со своими личными делами вмешивается…

И опять грязная дорога, хмурое небо и бескрайние поля с перелесками — темные, набухшие влагой, или ржаво-зеленые, кое-где подернутые тонким серебром изморози.

Всхлипывающим, безнадежным воплем донесся одинокий паровозный свисток. Дубов остановил эскадрон — там за леском разъезд. Опять нужно кого-то посылать на разведку.

К Дубову подошел Харин-маленький.

— Если доверяете, товарищ командир, позвольте мне.

Эта просьба удивила Дубова. Он не ожидал, что тихий, незаметный Семен вызовется сам. Он постоянно держался возле Фомы, был задумчив и хмур. Не знал командир, что на привалах земляки вели долгие откровенные беседы, в которых Фома подробно растолковывал Семену суть большой мужицкой правды, о которой бывший фейерверкер впервые услышал на глухой поляне. Семен не был легковерным и не сразу усвоил что к чему. Но когда понял и поверил, накрепко, всем сердцем, стало ему обидно за свои прежние заблуждения. И он искал теперь случая доказать свою преданность делу, за которое сражаются его новые друзья. В бою с карателями он действовал хладнокровно и смело, как бывалый солдат.

В разведку он попросился вовсе не для того, чтобы прослыть героем. Просто понимал, что ему будет легче, чем другим, справиться с этим делом. Документы, хотя и просроченные, сохранились, и в случае чего Семен мог без страха показать их любому офицеру.

Дубов подошел к Фоме:

— Как думаешь, Харин, справится твой земляк?

— Можно, товарищ командир. За Семена, как за себя, ручаюсь, — ответил он.

— Добро, — решил Дубов. — Пусть идет.

Семен надел старенькие погоны, которые Фома берег до случая, переложил из мешочка в карман документы и отправился через лес к разъезду. Вместе с ним пошел и Фома. Он должен был остаться на опушке и ждать там своего земляка, а в случае нужды и помочь ему.