— Ох, не езди, Ефимыч!..

— А поди ты к… — огрызнулся, наконец, Григорий, закутался в свою дорогую соболью шубу, спустился вниз и уверенно сел в сверкающий княжеский автомобиль, и еще ярко освещенными улицами — хотя было уже за полночь — понесся в ночь, скучливо глядя по сторонам своими тяжелыми глазами и только из приличия поддерживая с князем малоинтересный разговор.

В кабинете князя все стояла напряженная тишина. Заговорщики все курили и с бьющимися сердцами чутко прислушивались. На полу ярко белела шкура огромного белого медведя, а на темной стене так же ярко выделялось белое из слоновой кости распятие тонкой работы.

— Едут! — вдруг полушепотом бросил Пуришкевич.

Действительно, на широком дворе послышался мерный стук мотора, и по стене кабинета медленно и тихо проплыл яркий свет фонарей автомобиля — точно какая-то бледная жуткая тень прошла комнатой и исчезла.

Поручик Львов бросился к граммофону, который был заготовлен нарочно вверху на лестнице, чтобы отдаленная музыка эта дала Григорию знать, что наверху в ожидании его веселится большое общество. И разухабистые звуки известного американского марша «Yankee doodle»[71] понеслись по опустевшему, точно вымершему дворцу: родственников князя дома не было, а бесчисленная челядь была распущена на эту ночь умышленно.

Заговорщики неподвижно замерли на слабо освещенной лестнице, которая вела сверху из гостиной в кабинет, где должно было произойти убийство. Они слышали, как тяжело затворилась входная дверь, как приехавшие отряхивали ноги от снега и как Григорий своим сибирским говорком спросил:

— Куда, милой?

Доктор Лазаверт, сбросивший свой наряд шофера, торопливо присоединился к заговорщикам на лестнице. Затаив дух, они прислушивались к тому, что происходило в кабинете, куда, смеясь и переговариваясь, прошли молодой Юсупов и Григорий, но там, видимо, было все благополучно и шла мирная беседа. Так прошло несколько минут… Потом — услышали они — как дверь кабинета отворилась и, когда они, спотыкаясь, бросились лестницей наверх, к ним вошел, нежно звеня шпорами, Юсупов, высокий, красивый молодой офицер.

— Представьте, господа… — сказал он, сдерживая невольную дрожь в голосе. — Это животное не пьет и не ест ничего, несмотря на все мои угощения! Что нам делать?

— Возвращайся обратно, Феликс, — сказал великий князь, — и попробуйте еще раз. И главное, не оставляйте его одного: если он поднимется сюда, то увидит то, чего не ожидает, и тогда придется или отпустить его с миром домой, или покончить с ним уже шумно, что неприятно…

— А как его настроение? — тихо под звуки разухабистого марша на лестнице спросил Пуришкевич.

— Ну, не важно… — отвечал князь. — Мне кажется, что он как будто что-то предчувствует…

— Ну, идите, идите, Феликс… — заторопил Юсупова великий князь. — Нельзя терять времени…

Князь снова ушел к гостю, а все остальные под звуки какой-то развеселой шансонетки — поручик Львов внимательно следил за орущим граммофоном и менял пластинки — снова замерли на лестнице. Григорий, действительно, чувствовал что-то темное, что точно бродило около него, что ловил он в нервной рассеянности молодого хозяина, в его отрывистых речах, в этом сияющем, напряженном взгляде, который не всегда выдерживал его взгляд. Но ему не верилось, что именно этот блестящий, образованный красавец вельможа может посягнуть на него. Дура Хиония, какой-нибудь сумасшедший Иллиодор, варнак сибирский таежный — это так, но не этот же. Но тревога тем не менее все более и более охватывала его, он держался начеку, а потом, как всегда это с ним случалось, все это вдруг разом прискучило ему, и стало только очень противно…

«А черт их всех дери, и то сказать!..» — скучливо подумал он.

Так прошло еще, может быть, мучительных полчаса, как вдруг внизу послышались звуки двух откупоренных бутылок и звон рюмок, и разговаривавшие вдруг замолчали.

— Пьют… — дрожащим голосом прошептал на ухо Пуришкевичу великий князь. — Ну теперь сейчас…

Но прошла еще ужасная четверть часа, а мирный разговор и смех внизу не прекращались.

— Ничего не понимаю… — прошептал растерянно Пуришкевич, обращаясь к великому князю. — Что он, заколдован, что ли, что на него и цианистый кали не действует?..

И вдруг великий князь порывисто схватил его за руку.

— Слышите?! Стон… — прерывисто прошептал он.

Все замерли. Это был обман слуха, очевидно, так как мирная беседа внизу продолжалась.

Растерянные, все поднялись тихонько наверх, в другой кабинет князя, и почти в ту же минуту туда вошел и Юсупов, бледный и расстроенный.

— Невозможно! — воскликнул он тихонько. — Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом и съел несколько отравленных пирожных, и хоть бы что! Только отрыжка появилось, да как будто некоторое слюнотечение, а то все в полном порядке. И уже начал беспокоиться, почему не приходит к нему его графиня… Я сказал, что минут через десять — пятнадцать красавица, наверное, явится. Теперь он сидит мрачный на диване и рыгает… Что вы посоветуете мне, господа?

— Возвращайтесь обратно… — заговорили все тихими, но возбужденными голосами. — Яд должен же подействовать! А если опять ничего не будет, возвращайтесь к нам минут через пять, и мы решим, как покончить с ним. Иначе утро может застать нас у вас с трупом Распутина на руках…

Юсупов медленно спустился опять вниз, а доктору Лазаверту, сильному молодому человеку, видевшему на фронте многое, вдруг сделалось дурно: он то шагал по кабинету, то нервно бросался в кресла и хватался за голову и смотрел на других блуждающими, страшными глазами. Наконец, он встал и, шатаясь, вышел из кабинета, спустился вниз на двор и вдруг в обмороке упал лицом в снег. Холод отрезвил его, и он, шатаясь, снова поднялся тихо наверх, бледный и ослабевший до последней степени.

— Доктор, доктор… — с укором проговорил великий князь. — Вот не ожидал от вас этого!..

— У него два Георгия… — тихонько сказал Пуришкевич. — Я видел его работу под пулеметным и орудийным огнем. Это человек исключительной храбрости и самообладания, а вот подите…

Но и у него самого тряслись и руки, и челюсти.

В дверях появился снова Юсупов, еще более расстроенный и бледный.

— Господа, не действует яд совершенно… — сказал он. — Или господин Маклаков вместо яда дал нам какой-то гадости…

— Ох, уж мне эти кадеты! — покачал головой Пуришкевич.

— Надо действовать решительно, потому что гадина выражает уже нетерпение и как будто начинает относиться подозрительно и ко мне… — продолжал князь.

— Что же делать? Придется на сегодня бросить и ждать другого удобного случая… — сказал великий князь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Пуришкевич. — Живым Распутин отсюда выйти уже не должен… И не выйдет…

— Но как же быть? — растерянно проговорил Дмитрий Павлович.

— Если яд его не берет, то нам надо спуститься и уложить его… — сказал Пуришкевич, нервно жмурясь. — Или предоставьте это мне одному, и я или уложу его из моего револьвера, или размозжу ему череп кастетом…

— Придется выбирать что-нибудь одно из двух… — сказал Юсупов.

После очень короткого совещания было решено, что Пуришкевич убьет его кастетом. Доктору Лазаверту Юсупов на всякий случай всунул в руку тяжелую каучуковую гирю — тоже подарок В. А. Маклакова на этот случай, — хотя доктор колеблющимся голосом заявил ему, что он совершенно ослаб и едва ли будет в состоянии что сделать.

Снова все гуськом во главе с Пуришкевичем тихонько начали спускаться по лестнице, как вдруг великий князь, взяв за плечо Пуришкевича, прошептал: «Attendez un moment»,[72] — и вместе с Юсуповым они снова поднялись наверх. За ними последовали и остальные.

— Вы ничего не будете иметь против, если я его застрелю, Владимир Митрофанович? — переговорив о чем-то с великим князем, спросил вдруг Юсупов Пуришкевича. — Это скорее всего и проще…