Старый М. В. Алексеев, начальник штаба Верховного Главнокомандующего, с некрасивым, простоватым, точно солдатским, но умным лицом, грубоватый parvenu[56] — он был сыном маленького армейского офицерика из захолустного гарнизона — в этом блестящем, вылизанном мире сидел в своем большом кабинете с одним из очень близких ему генералов, Катунским, который только что вернулся с фронта, куда он был послан Алексеевым с особым поручением. Все стены кабинета были увешаны огромными картами, утыканными пестрыми флачками, а большой стол был завален грудами бумаг. Утренний телеграф принес с фронта очень плохие вести, и оба генерала были в очень удрученном состоянии.

— Дела швах… — сказал Катунский, плотный, но подбористый человек, немножко за сорок, с очень загорелым лицом и аккуратно подстриженной, чуть седеющей бородкой.

— Нельзя ничего сделать, когда враг и на фронте, и в тылу… — блеснув очками, сумрачно сказал Алексеев, рассеянно оглядывая разложенную перед ним карту. — И еще неизвестно, какой опаснее…

— Да неужели же тыловой враг так опасен, как о нем говорят? — с некоторым сомнением проговорил Катунский. — Мне все кажется, что его значение преувеличивают…

Алексеев хмуро усмехнулся.

— Не знаю, батюшка Александр Сергеевич, не знаю-с… — вздохнув, сказал он. — Темна вода во облацех вообще, а в наших в особенности. Но вот вам факт, толкуйте его, как хотите: карта расположения наших сил, которая и по закону, и по смыслу может быть только у государя да у меня и ни у кого больше, оказалась в руках императрицы…

— Что вы говорите?!

— Факт… — пожал плечами Алексеев. — Скажите мне, пожалуйста, на что она ей нужна? Если это праздное бабье любопытство, то ведь простая деликатность, простая корректность должны были подсказать ей, что этого допускать никак нельзя…

— А около постоянно вертится там эта болтушка и интриганка Вырубова, и Гришка там, Штюрмер… — заметил раздумчиво Катунский. — Действительно, черт знает, что делается…

— То-то вот и есть… — сказал Алексеев. — Вот и не знаешь, куда больше смотреть: то ли на Гинденбурга, то ли на Царское Село… Допустим даже, что ее германофильство вздор, что во всей этой болтовне девять десятых вранье, но на нервы все же это очень действует… И для чего он ее во все посвящает, не пойму!.. — тише сказал он и, взглянув на часы, добавил: — Ну, мне время идти в штаб. Вы приглашены сегодня к высочайшему обеду?

— Нет…

— Ну так пообедаете у меня, тогда и потолкуем… Я недавно виделся с Родзянко, и мне хочется побеседовать с вами на эту тему… Они говорят все-таки немало дельного…

Старик собрал в портфель нужные бумаги, пожал руку Катунского и уныло пошел в штаб. Но по дороге он спохватился и сделал лицо спокойное и достойное.

Царь был в этот день в очень хорошем расположении духа. Он отлично выспался, старательно вымылся и вместе с Алексеем помолился Богу и напился кофе. Наследник спал с ним в одной комнате на походной кровати, как и сам он, — предполагалось, что это спанье в одной комнате и на простеньких кроватях должно кого-то умилить, кому-то показаться значительным. За кофе государь разбирал курьер из Царского. Письмо от АНсе было спокойное и милое. Чрез неделю они должны были свидеться. Он уже две недели не видал жены и очень тосковал о ее ласках. Но теперь уже скоро…

— Ты что будешь делать до завтрака? — спросил царь сына, довольно полного мальчика с красивыми глазами, одетого в солдатскую форму, что — опять-таки предполагалось — должно было значить что-то особенное.

— Сперва буду заниматься с Жиликом, а потом напишу маме и, может быть, сестрам… — отвечал Алексей.

— Отлично. А после завтрака поедем кататься… — сказал отец. — Погода прекрасная…

— Ваше величество, его превосходительство генерал Алексеев в штаб прошли… — появляясь в дверях, доложил огромный конвоец с рыжей бородой на два посада и с огромным серебряным кинжалом у пояса.

— Иду, иду… — отвечал царь, и когда конвоец исчез, он подошел к большому зеркалу и, взяв лежавшую на серебряном подносике простую расческу, стал старательно причесываться ей: расческа эта принадлежала раньше Григорию, и царица прислала ее ему сюда, чтобы он перед каждым серьезным делом непременно причесывался ею: «Это поможет тебе», — писала царица заботливо. — Ну, так я иду… — сказал царь сыну и пошел к Алексееву. — Вы точны, как хронометр, Михаил Васильевич, — сказал он, ласково здороваясь со стариком. — Ну, что у нас сегодня новенького?

Алексеев в очень осторожных выражениях доложил и без того очень профильтрованные и отделанные телеграммы из армий. Царь спокойно слушал. Было совершенно ясно: нажатие кнопки дало совсем не то — как всегда — и если старый Алексеев совершенно невольно и искренно искал непредвиденной ими причины неудачи в Царском Селе, то и у царя тотчас же автоматически встал в мозгу вопрос: кто же виноват? «Ах, стар Рузский, стар… — подумал он. — А Брусилов очень уж осторожен — он хочет только верных успехов и упускает нужный момент. Где же взять мне настоящих, нужных по моменту людей?» Алексеев аккуратно разложил перед собой принесенные бумаги и начал обстоятельно, стройно и умно — он был большой мастер своего дела — излагать свои взгляды на создавшееся на фронте новое положение. Старик старался, насколько только позволяли это приличия, не смотреть в лицо своего повелителя: всякий раз, как он видел эти голубые безмятежные глаза, он должен был делать над собой усилие, чтобы продолжать. Умный старик отчетливо понимал, что никакой пользы от этих докладов для дела нет, что странный царь — Алексеев считал его не совсем нормальным и думал, что причиной этой явной ненормальности является тот удар саблей, который нанес Николаю И, тогда еще наследнику, японец самурай во время путешествия его на Дальний Восток, — ничем глубоко не интересуется и ничего не только глубоко, но даже и мелко не понимает, что все его замечания — это лишь ряд совершенно бессодержательных условностей, чисто механические реплики, нужные для того, чтобы пьеса шла более или менее гладко, что помощи с этой стороны ждать нечего: только бы хотя не мешал! Старый генерал в душе не любил царя, не верил ему и даже втайне презирал его. Особенно была ему противна эта какая-то его ребячья зависимость от жены. И с тех пор, как Алексеев поднял, и очень решительно, свой голос против приезда в ставку Григория, царь в душе был враждебен старому генералу и терпел его только потому, что невольно признавал и ум его, и знания, и опыт, и популярность.

Между тем наследник престола, окончив свои несложные занятия с Жильяром, сел к письменному столу и задумался. Когда он только собирался писать письмо матери, ему казалось, что он наговорит ей горы всяких интересных новостей, но как только взял он в руки перо, так вдруг — признак бедно одаренной натуры — все сделалось бедным, тусклым и неинтересным, о чем совсем не стоит писать. Но писать все же нужно было, и вот, с большим усилием выдавливая из себя свои простенькие ребячьи мысли, мальчик неуверенным детским почерком написал несколько строчек и подписал: «Крепко целую и давлю. Твой А.».

Он перечитал свое произведение — нет, все тускло, скучно, совсем не так, как думалось! И, запечатав письмо, он побежал вниз, чтобы передать его курьеру.

— Осторожнее, ваше высочество… — попытался его остановить его дядька-матрос. — А то опять подвернется ножка или еще что там, и опять в кровать положат доктора…

— Нет, нет… — весело крикнул наследник. — Теперь я совсем здоров!

Потом был завтрак с заранее самим царем намеченными приглашенными. Все старались говорить или то, что должно было понравиться царю, или, в крайнем случае, то, что каждый в его положении в данный момент говорить был должен. Все боялись только одного: быть оригинальным, остроумным, действительно интересным. Потом была прогулка на автомобиле по старательно исправленным для этой цели дорогам, причем под каждым мостом, за каждым кустом, в каждой канаве сидел жандарм или шпик. Наследник в солдатской форме сидел рядом с отцом — предполагалось, что и его присутствие в ставке, и солдатская шинелька всем чрезвычайно нравятся и производят подъем духа. В конце прогулки царь, вспомнив о желании царицы, чтобы он помолился пред чудотворной иконой в местном монастыре, приказал шоферу заехать в монастырь и, возбуждая почтительную панику среди монахов, прошел в главный храм и помолился, то есть, сделав набожное лицо, несколько раз, крестясь, поклонился сверкающей драгоценными камнями иконе Божьей Матери. Потом было важное совещание — царь не забыл пред ним прибегнуть к гребенке Григория, — во время которого всякий старался быть значительным, понравиться государю, помочь армии, и конечно, и лично продвинуться хоть немножко вперед. После долгих и осторожных дебатов — царь чрезвычайно стеснял их — было решено нажать следующую кнопку, результатом чего должна была быть не только полная ликвидация последней неудачи, но и положительный успех и продвижение русских армий вперед. Когда следует появились на листе исписанной бумаги семь магических букв, когда нужно почтительно задвигались стулья и согнулись безукоризненные спины, в свое время началась усиленная беготня с озабоченными лицами, и заработал телеграф. А потом был обед, совсем такой же, как тысячи прежних обедов и завтраков, причем все приглашенные — с чудесными проборами, в точно отлитых мундирах, вылизанные, — как всегда, добросовестно старались быть похожими на совсем настоящих манекенов…