— Вот прочти тут потом про мух… — сказал муж. — В Америке вывели их, оказывается, вчистую. И одна какая-то американка в течение лета убила триста пятьдесят две тысячи семьсот пятьдесят девять мух! Это рекорд…

— Интересно… Прочту потом… — сказала Анна Егоровна. — Ты собираешься куда сегодня?

— Не знаю еще. А ты?

— Куда же идти? Скука…

— Ну, скука… Это от человека зависит…

Она ушла. Степан Кузьмич думал о статье. Ему нравился и миллиардер, отваливший такой куш на мух, и ученые, уличившие муху в неблагонадежности, а особенно эта американка: триста пятьдесят две тысячи семьсот пятьдесят девять мух! Ведь если даже допустить, что она охотилась только сто дней лета, так и то получается три тысячи пятьсот двадцать семь с половиной мухи в день!..

Американка эта была душой, отчасти родственной Степану Кузьмичу. Он тоже любил рекорды, любил быть первым. Дом его — первый на весь город по своему убранству. У него первого был в старину здесь велосипед, у него первого телефон с заводом и дачей, у него — первый автомобиль. Ни у кого жена не одевалась с таким шиком, как у него, ни у кого не было здесь таких великолепных тяжелых сенбернаров, ни у кого не было павлина, цесарок, каких-то необыкновенных гусей с наростами, каких-то невероятных петухов, которые орали диким басом. Целые дни у его забора стояли любопытные и смотрели на все эти диковины. Немало было диковинок и в его огромном, красиво убранном кабинете с чудесным столом, с книжными шкапами, полными дорогих книг в великолепных переплетах — их никто никогда не читал: испачкают, жалко, — с дорогими пушистыми коврами. По стенам в дорогих тяжелых рамах висели картины, изображавшие большею частью голых женщин, а между голыми женщинами висели и царская грамота на пожалование ему потомственного почетного гражданства, и благословение Святейшего Синода с подписью митрополита Ардария, и благословение епархиального начальства с подписью архиерея, и фотография Степана Кузьмича в одной группе с губернатором Борисом Ивановичем фон Штиреном — губернатор был в белых штанах и с расшитою золотом грудью, и благодарственный автограф знаменитого писателя, который приезжал зачем-то в Окшинск и которому Степан Кузьмич устроил великолепные проводы, всех напоил и собственноручно усадил писателя в купе первого класса, оплаченное им из своего кармана, и серебряный кубок, полученный им в Ялте на битве цветов за лучшее украшение экипажа, и портрет Вяльцевой с ее автографом, и письмо от президента Французской республики, которому раз, подгуляв с приятелями у Яра, Степан Кузьмич закатил занозистую телеграмму насчет дружественного союза двух великих и благородных наций, и свидетельства на золотую медаль его сенбернару на выставке породистых собак в Москве… Придет кто-нибудь из окшинцев попить чайку вечером, оглядит все эти диковины, и невольно у него вырывается почтительное ого! и это ого в полной мере вознаграждает Степана Кузьмича за понесенные труды по добыванию всех этих росчерков, благодарностей, призов и золотых медалей…

За чугунным забором на тихой зеленой улице вдруг послышался гнусавый властный гудок автомобиля. Степан Кузьмич с удивлением поднял голову. Гудок повторился у самых ворот, послышался мерный стук остановленного мотора и знакомые голоса.

— Анюта, Анюта!.. — весело крикнул Степан Кузьмич. — Ваня приехал… На автомобиле…

— Да не может быть!

Оба быстро сбежали с широкой террасы, где две кокетливых горничных в белых передниках и каких-то тоже белых штучках на голове уже накрывали стол для обеда, и устремились к воротам, за которыми виднелся остановившийся огромный автомобиль и трое гостей: двое в английских дорожных широких костюмах, а третий, шофер, похожий на водолаза или летчика.

— Ваня… Люба… Вот сюрприз… Боже, да и дядя Вася! Ну, можно сказать, утешили… Милости просим, жалуйте…

Ваня, брат Анны Егоровны, рослый, весь какой-то точно деревянный, с красивым, но отекшим от вина, бритым американским лицом, снял свои невероятные очки, огромные рукавицы с раструбами и, как-то особенно вывертывая локоть, пожал Степану Кузьмичу руку и поцеловался щека в щеку с сестрой. Люба, его жена, тонкая, изящная, с красивыми жадными глазами, уже щебетала и смеялась с Анной Егоровной, а дядя Вася, жирный, мягкий, как упитанный кот, старец, занимавшийся дисконтом, маслянистыми глазами ощупывал энергичный бюст хозяйки.

— Новый? — кивнул на мерно, как часы, постукивавший автомобиль Степан Кузьмич.

— Новый. Американец. Шесть цилиндров. Хорош?

— Хорош. Прямо из Москвы? Без енцендентов?

Говоря с Ваней, он всегда невольно принимал его телеграфический стиль речи. Ваня думал, что американцы всегда так говорят: тайм из моней.[53]

— Ничего особенного. Одного мужика опрокинули с возом. Переехали петуха.

— Ха-ха-ха-ха… А как шли?

— Семь часов… Шоссе разбито.

— Здорово! Что же, на двор?

— Не стоит. Отдохнем часок и назад.

— Вот пустяки! Ночуете…

— Нет. Завтра гонки.

— Ну, идемте, идемте…

Все, весело переговариваясь, пошли к заплетенной какою-то причудливой зеленью террасе. Горничные в белых штучках почтительно принимали от гостей верхнюю одежду и всею фигурой выражали полную готовность расшибиться для них вдребезги.

Анна Егоровна оторвалась на минутку, чтобы внести нужные изменения в обед, Люба пошла полоскаться и душиться в ее комнату, а мужчины приводили себя в порядок у Степана Кузьмича. И скоро все, чистые, душистые, самодовольные, уже сидели вокруг белоснежного стола, на котором благоухала какая-то совершенно необыкновенная окрошка и красовались — несмотря на торжественно предписанную трезвость — разные бутылки с водками и винами. Тут же лежал огромный Мустафа, имевший три золотых медали, и в его умных глазах стояла печаль.

— Ну а мобилизации не боишься? — наливая всем холодной водки, спросил шутя Степан Кузьмич Ваню.

— Нет. Все улажено… — отвечал тот, прожевывая какую-то удивительную рыбку. — Как директор не подлежу.

— Да ведь вы на оборону не работаете?

— Стали работать. Для меня. Материи защитного цвета.

— И вполне безопасно?

— Вполне. Для защиты отечества тяжел.

— Эдак все бы отяжелели!

— Их дело. Пусть устраиваются.

— А на это лето никуда? — спросила Анна Егоровна Любу.

— Нет, хочу прокатиться в Кисловодск… Вот и дядя Вася собирается.

— Ах, старичок, старичок, пора бы тебе и о душе подумать… — пошутил Степан Кузьмич.

— И думаю, и думаю…

— Думаешь ты о девочках…

— А что же? И девчоночек Господь сотворил… — сказал старичок. — Мы с девчоночками живем по-милому, по-хорошему. Жалеют они меня, старичка. Сударушки вы мои, для чего и на свете-то вольном жить, как не для своего собственного удовольствия? Нет, нет, я вот лучше красненького…

— Поедемте и вы… — сказала Люба. — Вот Ваня и отвез бы нас всех на машине прямо до места…

— Ой нет, куда там… — вяло проговорила Анна Егоровна. — Пылища, жарища… Нет, я ни за что!

— Распускаешься ты, вот что я скажу тебе, сестрица… — сказала, смеясь, Люба. — Разве можно жить этой вашей провинциальной коровьей жизнью? Спите, едите, зеваете…

— И я не поеду… — протелеграфировал Ваня. — Предполагается пробег Москва — Томск.

— Смотри, не сломай головы… Мужичишки теперь сердитые, черти… — сказал Степан Кузьмич.

— Нет. Я с графом Пустозерским. Поберегут. У него связи.

И была удивительная лососина, и ростбиф, и цыплята, и спаржа, и всякие вина. Лица раскраснелись, языки развязались, и глаза заблестели. Вдали у реки свистел паровоз. У чугунной решетки торчали любопытные, и у них текли слюнки. А Степан Кузьмич, как только замечал за густыми кустами эти фигуры любопытных, невольно поднимал диапазон выше, громче говорил, громче смеялся и возглашал во всеуслышание:

— А ну, еще шампанчику!

— Ого! — воскликнула Люба, вдруг заметив павлина. — Давно?

— Разве ты его раньше не видала? Давно… Правда, хорош?