— Откудова звук? — прохрипели на другом конце провода.

— Коршунов, мать твою! Представляться кто должен, а? Голос командира кто узнавать должен? — прокричал Иловайский. — Трое суток…

Иловайский вдруг вспомнил, что и сам не так давно обознался, когда ему прямо на дачу позвонил великий князь.

— Есаула Краснянского найди, раззява! — смирился Иловайский. — А коли меня узнать не желаешь, позволь представиться: полковник Иловайский. А ну живо господина есаула к телефону!

— Здравия желаю, Николай Петрович! — тут же, вместо дневального ответил Краснянский. — Есаул Краснянский по вашему приказанию…

— Вот что, есаул, — сказал Иловайский, — к пяти утра на Ходынку не поедем.

— Слава те, Господи…

— Поедем сейчас, немедленно — перебил Иловайский. — Слушайте приказ: обе сотни, первую и третью, поднять, раздать по гарнцу овса на лошадь, и переменными аллюрами ехать на Ходынку. Встать там у станции конно-железной дороги на Петербургском шоссе и ждать моего прибытия. Всё. Выполнять!

— Слушаюсь, господин полковник!

Иловайский успел выпить стакан чая и съесть бутерброд с донским балыком, пока конюх Овсянниковой седлал его лошадь. Черт с ней, скифской болезнью — сейчас медлить не приходилось! Рессоры оставленного во дворе экипажа еще поскрипывали, когда полковник Иловайский в сопровождении адъютанта верхом выезжал из ворот дачи на улицу Камер-Коллежский Сущевский Вал.

В кустах сирени у водоемной каланчи стояли двое — студент Кока Деленцов и кухаркин сын Архип. Архип неумело сосал мундштук папиросы и, благо было уже достаточно темно, тайком сплевывал. Кока одной рукой держал мешок, а другой ощупывал странную железную звезду о четырех шипах — как ее ни положи, один шип всегда смотрит вверх.

— Бери, бери, вашблагороть — разрешал Архип. — Чесноком называется.

Кока понюхал железку.

— Барин сам из земли выкопал, под Пензой. От татар, говорит, бросали, чтоб на конях не прошли.

— А узнает? — недоверчиво спросил Кока.

— Небось не узнает. У барина этого добра двенадцать сундуков. Это в доме. А в сарае так и вовсе не пройти. Добро бы, из золота. А то железо. Только ручки зря намозолил. Его не сегодня-завтра ржа доест. Я те еще сколь хошь доставлю.

— Ладно — согласился Кока. — Так и быть.

Он достал из кармана целковый и протянул его Архипу:

— Только чур уговор: не рассказывать никому!

Архип схватил рублевку:

— Святой истинный крест! Никому! Прощевай покамест, вашблагороть, да смотри, и сам помалкивай тож!

Сирень затрещала под кабаньим натиском его туловища. Затем стало тихо, и Кока снова услышал отдаленный шум толпы на Ходынке, подобный шуму прибоя. Стемнело уже настолько, что Кока мог увидеть только уголек папиросы, брошенной Архипом, да серое небо над головой.

Кока запустил руку в мешок и вынул несколько одинаковых желязяк. На ладони их умещалось три-четыре штуки, не больше. Кока мысленно представил то, что он собрался сделать, и его охватил ужас. Но выхода не было — он уже дал себе слово.

Вскоре страх сменился скукой. Кока справил малую нужду, а затем, не выдержав мук желания, сдался и совершил грех рукоблудия, воображая тело голой Мавры с головой Надежды Николаевны. Потом согрешил с этим кентавром еще раз. На душе стало пусто. Кока решил согрешить трижды, а потом как следует покаяться, чтобы уж теперь-то навсегда, навсегда… Но тут с дороги донесся, allegro con brio[24], стук копыт.

Кока задрожал, но заставил себя пойти вперед по коридору, проложенному Архипом. Он шел и трусил, а копыта стучали всё ближе, ближе… Вдруг Кока увидел силуэты двух всадников в фуражках. Кока потерял рассудок. Он швырнул на дорогу железки, до сих пор зажатые в левой руке, и бросился обратно, в кусты, на ходу прошептав заветное:

— Получай, жандармская морда!

Лошадь полковника Иловайского заржала, остановилась и от удара шпор начала плясать на месте.

— Балуй, Маркиза! — засопел Иловайский. Промежность полковника и без того уже саднила, как после стоверстного марша. Он поднял руку с нагайкой и ожарил круп лошади. Та заржала и встала на дыбы. Полковник схватился было за седло, но рука его скользнула мимо и полковник упал на землю.

— Господин полковник! — воскликнул адъютант.

Иловайский молчал.

— Сотня, стой! — обернувшись, крикнул адъютант.

Он спрыгнул с коня и подбежал к Иловайскому. Полковник лежал без чувств, хотя сердце его билось. Носок сапога и колено его правой ноги смотрели в разные стороны, потому что полковник сломал ногу.

Поручик Соколов шагал впереди роты. Сейчас они шли примерно посреди Ходынского поля, и вскоре надо было поворачивать налево, к гулянью. Туда рота могла бы добраться и напрямую — без дороги, но короче; можно было дойти до развилки и свернуть там — так получилось бы вернее. Но ни развилки, ни даже самой дороги под ногами Соколов не видел.

Перед поручиком и ротой, шагавшей за его спиной, светился украшенный огненной живописью город. Именно такой Соколов и представлял Москву, охваченную пожаром двенадцатого года. В центре этого гигантского костра возвышалась колокольня Ивана Великого, обведенная по контуру, как и кремлевские стены с башнями, цепочкой светящихся шкаликов и кубасиков.

Сейчас колокольня казалась маяком — еще и потому, что на ее вершине был установлен прожектор, „электрическое солнце“, как упрямо называли его нижние чины. Этим прожектором уже не первую ночь развлекали гуляк, направляя его луч то на толпу, неизменно начинавшую от этого визжать и смеяться, то на небо — так, что становились видны облака и стаи встревоженных птиц. Сейчас же луч светил прямо в глаза Соколову. Оставалось только поражаться мощи этого света, способного ослепить и на расстоянии в несколько верст. Даже когда поручик делал из ладони козырек, он все равно ничего не видел, хотя сейчас и был май с его светлыми ночами.

Тепло за спиной поручика сменилось прохладой. Соколов обернулся и увидел, что строй солдат, которые тоже прикрывали глаза ладонями, сворачивает налево.

— Вашблагороть! — донесся до Соколова голос унтер-офицера Петровского. — Вот тут поворачивать надо.

— Я и не заметил — пробормотал Соколов, ускоренным шагом догоняя роту.

— А-а-а… И я тож само. Эт Ерохин народ услыхал, сейчас, говорит, свернуть пора. И точно: развилка.

— Народ услыхал? — поразился Соколов.

— Так точно, вашблагороть…

Унтер повернулся к роте и скомандовал:

— На месте… Стой, два-три. А ну, ни звука!

Рота замерла. Наступившую тишину тут же нарушило чье-то вымученное сопение, затем раздался приглушенный и какой-то нерусский вскрик — верно, кого-то из двух молодых вотяков пнули в живот. Но вот тишина стала полной.

— Чуете, вашблагороть? — просипел над ухом Соколова Петровский. — Будто лес шумит…

И тут до Соколова донесся явственный шум какой-то стихии — неизвестной и неспокойной. Этот шум больше был похож на рокот прибоя, но раздавался он гораздо ровнее, и этим действительно походил на шелест листопада в осеннем лесу.

— Тама — бросил унтер руку на юго-восток. — Ерохина не проведешь, охотником был.

Теперь и поручик Соколов, повернувшись к Москве спиной, разглядел дорогу как следует и тут же признал эту развилку. Со стороны Ходынского лагеря их догонял батальон гренадер Московского полка — его и роту Соколова разделяло не меньше версты.

— Оставь тут кого-нибудь, чтобы им дорогу показал — распорядился Соколов, обгоняя колонну. — Рота, вперед шагом марш…

— Шагом марш! — прокричал унтер-офицер Петровский. — Не отставай у меня!

Теперь Москва замерцала справа. К счастью, луч прожектора оставался на месте, и раздражал только правый глаз. Зажмурь его — и сразу станет темно. Дорогу, однако, по-прежнему не было видно. Соколов представил себе Христа, бредущего по воде. Воображение Соколова усилила и ночная свежесть — принять встречный ветерок за ночной бриз становилось легче легкого. Жаль, однако, что перед выходом из лагеря он не успел поменять сапоги и даже портянки. Соколов как раз вернулся из города, из дома одной вдовушки, которая уже давно шалела от трехмесячного вдовства, а пуще того — от долгих лет мужниного бессилья. Ее, блаженно улыбавшуюся в неуместно просторной кровати, Соколов покинул, едва держась на ногах, хотя и с весельем в сердце. В лагерь он шел напрямую через поле, которое уже несколько дней поливали дожди, шел, сапогами сбивая с травы росу, и теперь волглые сапоги мучили ногу. Ну, а по пустыне как же Христос ходил? Босиком, верно… бедный!