Сесиль не сопротивляется; ведь это в последний раз: смерть уже в доме. Она в ужасе от неотвратимой катастрофы, которая увековечит их разрыв.

Никогда она не чувствовала себя такой виноватой.

Она пересекает, почти не глядя, рабочий кабинет; входит в спальню, замечает кровать, мертвенное лицо.

Жан открывает глаза и узнает ее, не выказывая ни малейшего удивления. Сесиль берет его руку, хочет поцеловать ее. Но он притягивает ее к себе, приподнимается, и с отчаянием пристально смотрит ей в глаза.

Баруа. Сесиль, знаешь, я умру.

Она качает головой, напрягая всю свою волю, чтобы не разрыдаться.

Подходит сиделка с банками.

Паскаль поддерживает больного. Мари раздвигает вату, которой он обложен со всех сторон. Все трое наклоняются над больным.

Сесиль видит кусочек бледного тела.

Она отступает. Она здесь – всего лишь гостья, в траурном крепе, в черных перчатках. На душе у нее бесконечно тяжело…

Она доходит до двери, бросает последний взгляд на кровать и, плача, выходит.

Три недели спустя.

Баруа, в своем кабинете, укрытый одеялом. Он тревожно смотрит на Брэй-Зежера, который стоит возле него.

Зежер…Мы там были все…

Баруа. Кто возглавил траурную процессию?

Зежер. Отец Крестэя, полковник.

Баруа. А, у него еще жив отец? Он никогда не говорил об этом…

Зежер. Все было загадочно в его жизни.

Баруа. И ты так и не знаешь, что он собирался делать в Женеве?

Зежер. Нет, но предполагаю, что он просто хотел покончить с собой. Логически он должен был прийти к этому… (Пауза.) Волнующая подробность: он сжег все, что могло помочь опознать его, даже сбрил усы в вагоне! Полиции четыре дня не удавалось установить его личность… Гм! Им владела навязчивая мысль: не только умереть, но и исчезнуть…

Баруа (с полными слез глазами). О мой друг, до чего жизнь…

Он не оканчивает фразы. Брэй-Зежер ничего не отвечает; своими желтыми глазами он отмечает разрушительное действие плеврита.

У Баруа были черные густые волосы, за несколько дней они сильно поредели. Глаза ввалились, взгляд сделался усталым, веки набрякли. Он свернулся в шезлонге; руки вяло лежат на коленях.

(С грустной улыбкой). Ты находишь, что я изменился?

Зежер (тихо и отрывисто). Да.

Молчание.

Баруа. Знаешь, я был очень болен, очень…

Брэй-Зежер холодно смотрит на него, не отвечая. Потом встает, собираясь уйти.

Зежер. Вольдсмут взялся написать некролог. Я скажу, чтобы он принес его тебе.

Баруа. Нет, уверяю тебя, я ничем еще не могу заниматься. Решай все сам… Пожалуйста, до того, как уйти, дай мне том «Сеятеля» за второй семестр тысяча девятисотого года… Спасибо.

Оставшись один, он перелистывает комплект с болезненной тревогой. Наконец находит статью, мысль о которой неотступно преследует его, пробегает ее глазами, потом медленно перечитывает последнюю страницу.

«Почему боятся смерти? Разве она так сильно отличается от жизни? Ведь наше существование – непрерывный переход от одного состояния к другому: смерть – лишь еще одно изменение. Зачем же бояться ее? Зачем страшиться того, что мы перестанем быть совокупностью, которая только мгновение была единым целым. Как можно страшиться возвращения составляющих нас элементов к неорганическому состоянию, коль скоро это неизбежно сопровождается переходом в бессознательное состояние?

С тех пор как я проник разумом в смысл небытия, которое меня ожидает, проблема смерти для меня больше не существует. Я даже… с удовольствием… думаю, что существо мое недолговечно… И уверенность в том, что жизни моей положен предел… намного увеличивает интерес к ней…»

Он роняет книгу на колени. Он раздавлен тем, что осмелился когда-то писать так, не зная…

Паскаль открывает дверь.

Входит Сесиль, за ней Мари.

Мари. Как вы себя сегодня чувствуете, отец?

Баруа. Лучше, лучше… Добрый день, Сесиль. Вы так добры, что навестили меня.

Мари наклоняется над ним. Он целует дочь и улыбается ей.

Болезнь помогает нам понять, как мы нуждаемся в других людях…

Сесиль сидит на краешке кресла. Дневной свет резко освещает ее лицо. Баруа видит на нем следы сильного волнения и слез.

Мари стоит у окна; она тоже плакала.

Мари (отвечая на вопросительный взгляд Баруа). Отец, я говорила с мамой о моем призвании. Я ей сказала, что вы дали свое согласие…

Баруа (живо). Я, Мари?. Но я никогда не был согласен!

Сесиль поворачивается к нему.

Сесиль. Вы знали о намерении Мари раньше меня, Жан. Возможно ли, что вы не отговаривали ее?

Мари (пристально глядя на Баруа). Скажите все, что вы думаете, отец!

Он с трудом собирается с мыслями.

Баруа (Сесили). Я высказал ей свои возражения. Такое призвание слишком чуждо мне, и я не могу понять его… Но я убедился, что Мари исполнена решимости… и заранее счастлива…

Он не может говорить дальше, не касаясь ран, рубцы которых теперь уважает; и он печально смотрит на жену и дочь, которые страдают одна из-за другой.

Мари стоит, взгляд ее потускнел; она наклонила голову; кажется, она твердо решила не прислушиваться ни к каким доводам.

Перед Баруа проносится воспоминание: Сесиль в год разрыва…

И только теперь он видит, как изменилась Сесиль: куда девалось ее былое каменное упорство, на ее лице теперь – одно только трепетное страдание… По щекам ее струятся слезы. Страшная борьба происходит в ней: материнский инстинкт восстает против веры, она не может решиться отдать своего ребенка даже богу. Сердце ее разрывается.

Сесиль. О да, вы уступили, но ведь вам это было легко! Живет ли она со мной в Бюи, или в монастыре… (Шепелявя.) Но я, я так одинока теперь… Что будет со мною, если она уйдет?…

У Мари вырывается непроизвольный жест; она смотрит то на мать, то на отца…

Оба поняли и отворачиваются.

Молчание.

Критический возраст

I

Прошло полтора года.

Четверг, приемный день главного редактора «Сеятеля».

Баруа беседует с Порталем в своем кабинете, в помещении редакции.

Порталь. Ваши статьи теперь реже появляются в журнале.

Баруа. Да, это правда, но я не настолько самонадеян, чтобы видеть в этом истинную причину… Тем более что в редакцию «Сеятеля» влились новые силы и у нас есть теперь несколько молодых первоклассных журналистов.

Порталь. Да, черт побери, против вас ополчилась новая реакция. Во всех областях сейчас происходит отступление.

Баруа, зябко поеживаясь, подходит к камину и усаживается возле пылающих углей, опустив плечи и упершись локтями в колени.

Баруа. Мода на нас уже прошла; все меняется, таков закон жизни. К прошлому возврата нет… (Он протягивает руки к огню.) Я и сам, когда пишу, уже не чувствую в себе былой непосредственности! Я стараюсь вложить в свои статьи такую же убежденность, как и раньше, но, как бы это сказать… помимо моей воли, только под действием времени, прежняя искренность превратилась в нечто заученное, в своего рода орудие, прием… Пауза.