С большого, ярко освещенного парохода сходят люди и разбегаются, как муравьи.
«Бедняжка… Всего две недели она провела со мной… О, как я буду одинок…»
Внезапно на пароходе потухли огни. Темная громада, сверкавшая огнями, становится белесой, усеянной черными дырами. Теперь пароход походит на заброшенный корабль. Он тяжело вздрагивает на волнах, и, кажется, только и жизни в нем что медленные клубы дыма из трубы.
В Бюи.
Ночное бдение у смертного одра: две свечи, кровать; монахини в чепцах.
Измученная долгим стоянием на коленях, Сесиль в изнеможении полулежит в кресле. Покрасневшие веки полузакрыты; ее мысли стремятся навстречу Мари:
«Завтра утром она будет здесь, я не буду больше одна…»
Но в тайниках ее сознания другая мысль: «Завтра утром они будут здесь…»
Она припоминает все, что узнала о Жане от дочери и Жюли. Проводит рукой по лицу.
«Он найдет, что я изменилась…»
Она его не видела уже восемнадцать лет, и внезапно образ цветущего тридцатилетнего человека возникает перед ней…
Она стремительно встает и, чтобы не думать ни о чем, кроме умершей, преклоняет колени у постели.
С самого приезда в Бюи Баруа не выходил из комнаты в гостинице.
Сырость, оседающая на плечах, проникает сквозь стены, как туман.
Весь день он просидел перед огнем, вертя в руках письмо Мари; его знобит, щеки пылают.
«Дорогой отец!
Панихида будет завтра утром, но мама просит Вас не присутствовать. Она очень тронута Вашими соболезнованиями и поручила передать Вам, что если Вы задержитесь в Бюи до завтра, она будет счастлива отблагодарить Вас лично за все, что Вы сделали для меня. Приходите в шесть часов, никого не будет.
С грустью целую Вас.
Наступил вечер; Баруа не выдерживает и выходит на улицу.
Он идет в нижнюю часть города, будто избегая квартала, куда его так тянет. На улицах – мирная вечерняя жизнь: так же по вечерам заносят в лавки столы с разложенными на них товарами; тот же грохот дребезжащего омнибуса; те же вывески, громыхающие на ветру на тех же углах. Ничто не изменилось!
Теперь он поднимается в гору, к церкви. Он забыл, что подъем так крут. Задыхаясь, со стучащим сердцем, проходит он мимо дома священника и достигает своей улицы…
Она пустынна. Холодный ветер, как всегда, гуляет по ней. Вот дом его бабушки… Одно за другим окна комнат; вот та, в которой он спал, а в этой – умер отец… Большие ворота. Дощечка с надписью: «Сдается». Рядом – потемневшая колокольня.
Еще несколько шагов: вот и дом Паскленов.
Здесь Сесиль и Мари… Мари будет жить теперь тут, в этом доме!
Сквозь ставни пробивается огонек свечи: около покойницы, наверно…
Он останавливается, охваченный воспоминаниями детства…
Часы на колокольне… Он улыбается, слезы выступают у него на глазах.
Дует свирепый ветер; продрогнув, Баруа поднимает воротник легкого пальто.
И, дрожа, возвращается в гостиницу.
Камин погас. Его разжигают. Баруа протягивает ноги к чахлому огню. Картины прошлого оживают в языках пламени: аббат Жозье, Сесиль, обручение…
«Я так глупо женился!..»
Он дрожит от холода, от тоски. Воспоминания угнетают его.
«Как трудно жить!..»
На другой день; шесть часов вечера.
Баруа, пожираемый лихорадкой, кашляя, подходит к запертой двери дома Паскленов.
Тот же звонок, так же стоят деревянные башмаки служанки на каменном крыльце. Слово, которое так принято в провинции, приходит ему на ум: обычай дома…
В маленькой гостиной Сесиль в черном сидит под лампой; перед ней стопка извещений о смерти.
Он с трудом узнал ее; не потому ли он ощущает себя здесь чужим?
Баруа. Я так сочувствую вашему горю…
Она встает, смотрит на него: она не ожидала увидеть его таким худым; в его лице что-то непривычное, и это ее смущает.
Сесиль. Спасибо, Жан.
Она протягивает руку. Он ее почтительно пожимает, как на похоронах.
Он удивлен, что она так изменилась; он как-то забыл, что ведь и она прожила день за днем те же восемнадцать лет, что и он. Однако это Сесиль: выпуклый лоб, чуть косящий взгляд, едва заметная шепелявость… Только что он даже не мог себе представить, какой она стала, а теперь ему кажется, что иначе выглядеть она и не могла.
Мари нарушает молчание.
Мари. Садитесь сюда в это кресло, отец.
Сесиль (садясь). Я благодарю вас за прием, который вы оказали Мари… Вы были очень добры к ней, благодарю вас.
Баруа (машинально). Это было совершенно естественно.
Он краснеет.
Ваша мать умерла в сознании?
Сесиль. Нет. Она столько раз причащалась после первого удара… К тому же в последний день, она уже ничего не понимала, наступил паралич. (Плача.) Она никого не узнавала.
Этот жалобный голос пробуждает в нем неожиданный отклик.
Мари. Мама, надо показать отцу одну из последних фотографий бабушки.
Сесиль смотрит на Жана, он опускает голову.
Сесиль (нерешительно). Если хочешь, дитя мое.
Они остаются вдвоем.
Это пребывание наедине, в такой обстановке…
Они избегают смотреть друг на друга. Подсознательно и он и она надеются, что будет произнесено слово прощения, слово дружбы…
Но дверь открывается. Мари снова между ними.
Минута прошла.
Теперь они могут расстаться: им нечего больше сказать друг другу.
VI
«Париж, 25 апреля.
Я пишу Вам, мадемуазель, чтобы сообщить, что с самого приезда господин Баруа тяжело болен плевритом. Он так ослабел, что почти не говорит. Сегодня утром врач привел двух других: они долго пробыли около больного; они сказали, что пришлют сиделку, и спросили, есть ли у моего господина кто-либо из близких.
Я думаю, что правильно делаю, предупреждая Вас, мадемуазель.
Два дня спустя. Вечером.
Мари в комнате Баруа вместе с врачом.
Сесиль сидит в передней. Ничто больше не удерживало ее в Бюи, и она решила поехать с дочерью в Париж. Но, увидя, как тяжело болен отец, Мари перебралась к нему. А Сесили, покинувшей насиженное место, пришлось поселиться в пансионате поблизости; она выходит оттуда только для того, чтобы справиться о больном.
Появляется врач в сопровождении Мари.
Мари. Возвращайтесь скорее, доктор, не оставляйте нас одних…
На ее лице – страдание. Плача, она бросается в объятия матери.
Сесиль боится расспрашивать.
После полудня он ужасно переменился. Доктор ни за что больше не ручается. Он просит созвать еще один консилиум вечером. Он не решается снова делать пункцию без согласия других врачей…
Сесиль (дрожащим голосом). Он страдает?
Мари. Немного меньше. (Рыдая.) Сиделка говорит, что это плохой признак… Ах, мама, не утешайте, мне легче, когда я плачу! Это ужасно… Он только что позвал меня… И произнес ваше имя, дважды…
Молчание.
(Внезапно.) Мама, ступайте к нему.