P. S. Я узнал сегодня, что Лабори собирается обратиться непосредственно к кайзеру, чтобы получить, до окончания дебатов, еще одно заявление императора о невиновности Дрейфуса.
Для чего все это? Уже слишком поздно…
«Баруа. Лицей, 103. Ренн.
Пирит, 8 сентября, 11 часов 30 минут.
Телеграфом мне сообщили о новом протесте немецкого правительства, появившемся этим утром в виде официальной ноты в «Райхсанцайгер»[59] в ответ на обращение Лабори.
Вот текст.
«Уполномочены возобновить заявления, которые императорское правительство сделало в целях сохранения собственного достоинства и по долгу гуманности.
По велению императора, посол вручил в январе 1894 года и январе 1895 года министру иностранных дел Аното, председателю кабинета министров Дюпюи[60] и президенту Республики Казимир-Перье повторные заявления о том, что германское посольство в Париже никогда не поддерживало никаких отношений – ни прямых, ни косвенных – с капитаном Дрейфусом».
Государственный секретарь фон Бюлов,[61] выступая 24 января 1898 года перед комиссией рейхстага, сказал: «Я заявляю самым решительным образом, что между бывшим капитаном Дрейфусом и каким бы то ни было немецким органом никогда не было никаких отношений, никаких связей».
Министр иностранных дел дал обещание официально сообщить об этом протесте суду до вынесения приговора. Еще надеемся. Распространите эту новость через все местные газеты.
«Люсу, Отэй.
Ренн, 9 сентября, 6 часов вечера.
Осуждение со смягчающими обстоятельствами. Десять лет тюремного заключения. Противоречиво и непонятно.
Все равно, да здравствует правосудие!
Дело продолжается!
V
9 сентября 1899 года: вечер после вынесения приговора.
На вокзале в Ренне три поезда подряд были взяты приступом. Четвертый, сформированный из вагонов устаревшего образца, стоявших в депо, в свою очередь с трудом тронулся среди взбудораженной толпы, кишащей на перроне.
Баруа, Крестэй и Вольдсмут – остатки редакции «Сеятеля» – втиснулись в старый вагон третьего класса: низкие перегородки делят его на узкие купе; на весь вагон только две лампы.
Окна открыты, за ними – уснувшие поля. Ни малейшего ветерка. Поезд идет медленно, из его окон, нарушая тишину летней ночи, вырываются звуки, напоминающие шум предвыборного собрания.
Крики сталкиваются в спертом воздухе вагона:
– Все это – происки иезуитов!
– Да замолчите вы! А честь армии?
– Да, это поражение синдиката…[62]
– Они правильно поступили. Реабилитация офицера, осужденного семью товарищами, которого признало виновным высшее командование армии, причинила бы больше вреда стране, чем судебная ошибка…
– Правильно, черт побери. Я скажу больше! Если бы я был членом суда и знал бы, что Дрейфус невиновен… Так вот, сударь, ради блага родины, в интересах общественного спокойствия я, не колеблясь, приказал бы расстрелять его, как собаку!
Крестэй д'Аллиз (не в силах сдержаться, он встает, и в полумраке раздается его хриплый голос, заглушающий шум). Французский ученый Дюкло уже ответил на подобный довод о национальной безопасности; он сказал приблизительно так: никакие соображения государственной пользы не могут помешать суду стоять на страже правосудия!
Возгласы: «Продажная шкура! Трус! Прохвост! Грязный еврей!»
Крестэй (с вызовом). К вашим услугам, господа.
Брань усиливается. Крестэй продолжает стоять.
Баруа. Не связывайтесь с ними, Крестэй…
Мало-помалу тяжелое оцепенение, вызванное удушливой жарой, гнетущей темнотой, дребезжанием старого вагона с жесткими скамейками, овладевает всеми.
Шум постепенно затихает.
Стиснутые в своем углу Баруа, Крестэй и Вольдсмут разговаривают вполголоса.
Вольдсмут. Печальнее всего, что эта благородная идея о служении родине была, я уверен, главной побудительной причиной поведения многих наших противников…
Крестэй. Ну нет! Вы всегда склонны думать, Вольдсмут, будто другие движимы высокими чувствами, идеями… А они движимы чаще всего собственной заинтересованностью, осознанной или неосознанной, а если уж они следуют не расчету, то общепринятым правилам…
Баруа. Постойте, по этому поводу мне вспомнилась сцена, которая меня очень поразила в день третьего или четвертого заседания. Я опаздывал. Я шел по коридору, ведущему в помещение для прессы, как раз в ту минуту, когда показались судьи. Почти одновременно, несколько позади, появились четыре свидетеля, четыре генерала в парадной форме. И что же: все семь офицеров, членов суда, не сговариваясь, одинаковым движением, ставшим у них машинальным и свидетельствующим о тридцатилетнем подчинении, разом остановились и замерли, вытянувшись у стены… А генералы, простые свидетели, прошли, как на смотру, мимо офицеров-судей, автоматически отдававших им честь…
Крестэй (неожиданно). В этом есть своя красота!
Баруа. Нет, мой милый, нет… Это бывший воспитанник Сен-Сира,[63] а не теперешний Крестэй. заговорил в вас.
Крестэй (печально). Вы правы… Но это вполне объяснимо… От людей гордых и энергичных дисциплина требует ежечасно таких жертв, что ее невозможно не уважать, зная, каких усилий она им стоит…
Баруа (развивая свою мысль). Кстати, только что вынесенный приговор повторяет сцену в коридоре… Осуждение изменника с ссылкой на смягчающие обстоятельства выглядит странным, нелепым… Но поразмыслите: ведь осуждение – это то же бессознательное отдание чести, к которому их приучила военная дисциплина, а смягчающие обстоятельства выражают все же колебания их совести.
Прибытие в Париж ранним утром.
Угрюмое молчание заполняет вагоны, из которых на платформу выливается дрожащее и бледное человеческое стадо.
Среди встречающих – Люс, его добрые глаза ищут друзей.
Молчаливые объятия: бесконечная привязанность, бесконечная печаль. Глаза полны слез.
Вольдсмут, плача, целует руку Люса.
Баруа (нерешительно). Юлия не с вами?
Брэй-Зежер поднимает голову.
Зежер. Нет.
Все вместе, тесной группой, они несколько мгновений идут молча.
Баруа (неуверенно, Люсу). Что нового? (Обеспокоенный его молчанием.) Кассация?
Люс. Нет, говорят, это юридически невозможно…
Баруа. Что ж тогда?
Люс отвечает не сразу.
Люс. Помилование…
Крестэй и Баруа (вместе). Он откажется.
Люс (твердо). Нет.
Еще один удар, прямо в лицо.
Они неподвижно стоят на тротуаре, ничего не видя. От волнения у них дрожат губы, сжимается горло. Плечи понуро опускаются…
Вольдсмут. Пожалейте его… Опять вернуться туда? Снова терпеть муку? И во имя чего?
Крестэй (патетически). Во имя того, чтобы остаться символом!
59
«Райхсанцайгер» – германская правительственная газета.
60
Дюпюи, Шарль-Александр (1851–1923) – французский политический деятель, умеренный республиканец. Будучи председателем кабинета министров, провел чрезвычайные законы против анархистов, боролся против пересмотра дела Дрейфуса.
61
Бюлов, Бернгард (1849–1929) – дипломат и государственный деятель кайзеровской Германии. Крайний реакционер. С 1897 по 1900 год статс-секретарь иностранных дел, с 1900 по 1909 год – рейхсканцлер.
62
Синдикат – в капиталистических странах объединение нескольких предпринимателей. Во время дела Дрейфуса с целью разжигания антисемитизма реакционной печатью была создана легенда о «синдикате еврейских банков», на деньги которого якобы ведется кампания в защиту Дрейфуса.
63
Сен-Сир – специальное высшее военное училище, основанное Наполеоном, находится неподалеку от Версаля.