Его слова теряются среди всеобщего ликования.

Только Зежер их услышал и согласился с ними, грустно кивнув головой.

Вольдсмут, в сторонке, облокотившись о подоконник, молча плачет от радости, глядя в ночь.

IV

Год спустя: 6 августа 1899 года, накануне начала судебного разбирательства в Ренне.

Воскресный день.

В редакции «Сеятеля».

Баруа один, без пиджака, засунув руки в карманы, ходит взад и вперед по кабинету, обдумывая статью.

Он возбужден: его восторженное лицо судорожно подергивается, быстрый взгляд, радостная улыбка; он весь искрится торжествующей уверенностью. Черные дни позади.

Баруа. Войдите!.. А, Вольдсмут!.. Входите, входите!..

Появляется Вольдсмут, он кажется совсем маленьким в легком плаще, с сумкой через плечо и пухлым портфелем в руках.

Где это вы пропадали с того дня, как мы виделись в последний раз?

Вольдсмут (садясь на первый попавшийся стул). Я только что из Германии.

Баруа (не удивившись). Неужели? (Пауза.) А я как раз собирался увидеться с вами вечером, чтобы вручить вам бразды правления, как было условлено.

Вольдсмут. Вы все едете ночью, скорым?

Баруа. Нет, один только я. Остальные уже в Ренне с утра… У Люса было какое-то дело, и они уехали с ним.

Вольдсмут. Когда он выступит?

Баруа. Не раньше пятого или шестого заседания. Я остался, чтобы все передать вам и приготовить последнюю статью: она появится завтра.

Вольдсмут (быстро). А, значит, выйдет еще номер завтра?

Баруа принимает этот вопрос за интерес к своей статье, он берет со стола несколько разрозненных листков.

Баруа. Так, пустяки; всего несколько строк, посвященных началу дебатов… Вот, послушайте, что я только что написал:

«Мы приближаемся к цели. Кошмар заканчивается. Развязка, приговор, больше никого не интересует: мы можем его предвидеть, он неотвратим, как само торжество справедливости.

Ныне у нас осталось только сознание, что мы были свидетелями исторической, ни с чем не сравнимой драмы; драма эта разыгралась на мировой арене, в ней участвовали тысячи лиц, она так взволновала человечество, что вся Франция, а затем и остальные цивилизованные страны приняли в ней участие. Должно быть, в последний раз человечество, разделенное на две неравные части, познало столь жестокую междоусобную войну; с одной стороны, власть, не подчиняющаяся никакому разумному контролю; с другой – свободная критика, гордо возвышающаяся над всеми социальными интересами.

С одной стороны – прошлое; с другой – будущее!

Грядущие поколения станут говорить «Дело», как мы говорим «Революция», и они отметят, как чудесное совпадение, случай, благодаря которому новый век открывает собою новую эру.

Как велик будет этот век, начинающийся столь великой победой!»

Как видите, торжествующий глас трубы, не больше…

Вольдсмут с изумлением смотрит на него несколько секунд. Потом робко подходит к Баруа.

Вольдсмут. Скажите, Баруа… Вы, значит, совершенно уверены?

Баруа (улыбаясь). Совершенно!

Вольдсмут (его голос звучит тверже). А я нет! Я не верю.

Баруа, который с самонадеянным видом ходил по комнате, удивленно останавливается.

Баруа (пожимая плечами). Вы все время так говорили.

Вольдсмут (живо). До сих пор, по-моему…

Баруа. Но все изменилось! У нас теперь новое правительство, твердо убежденное в невиновности Дрейфуса, задавшееся целью все выяснить. На этот раз судебные заседания будут происходить публично, невозможно будет что-либо утаить… Полноте! Сомневаться в приговоре при таких условиях – значит допускать, что Дрейфус виновен!

Он смеется бодрым, искренним смехом, смехом здравомыслящего и уверенного в себе человека.

Вольдсмут молча смотрит на него.

На его заросшем, покрытом пылью лице сверкают терпеливые и упрямые глаза.

Вольдсмут (дружески). Сядьте, Баруа… Я хочу с вами серьезно поговорить. Вы знаете, я встречаюсь со многими людьми… (Полузакрыв глаза, приглушенным, медленным, ничего не выражающим голосом.) Я старался узнать…

Баруа (резко). Я тоже.

Вольдсмут (примирительно). Тогда и вы заметили… А? Их пресса! Все фальшивки разоблачены, все незаконные действия вскрыты… И тем не менее она не складывает оружия! Она вынуждена была отказаться от прежних утверждений, но она мстит, черня без разбора всех своих противников… Вы думаете, они опубликовали доклад Балло-Бопре,[56] который без предубеждения излагает все дело? Это, заявляют они, отчет подкупленного человека, получившего миллионы от евреев, как Дюкло, как Анатоль Франс, как Золя…

Баруа. Ну и что? Кто ж им поверит?

Вместо ответа Вольдсмут вытаскивает из кармана пачку националистических газет и бросает их на стол.

(Раздраженно.) Это ничего не доказывает. Я могу возразить: за последние два месяца на «Сеятель» подписалось еще около трех тысяч человек; вам это известно не хуже, чем мне. Широкая волна добра и справедливости прокатилась наконец по Франции.

Вольдсмут (грустно качая головою). Эта волна не коснулась военных судов…

Баруа (подумав). Ладно. Я допускаю, что судьи, как хорошие солдаты, заранее предубеждены против сторонников пересмотра дела. Но подумайте: вся Европа смотрит на Ренн. Весь цивилизованный мир судит вместе с ними. (Вставая.) Так вот, иногда обстановка обязывает: эти господа будут вынуждены признать, что все прежние обвинения, тяготеющие над Дрейфусом, не выдерживают критики… (Смеясь.) И что никаких новых нет!

Вольдсмут. Сомневаюсь!

Баруа, заложив руки в карманы и пожимая плечами, снова начинает ходить взад и вперед.

Но решительный тон Вольдсмута его интригует: он останавливается перед ним.

Баруа. Почему?

Вольдсмут горестно улыбается.

Вольдсмут. Садитесь, Баруа, что вы ходите, как зверь в клетке?

Баруа, нахмурив брови, возвращается к своему столу.

Вы помните историю с особо секретными документами? (Нетерпеливый жест Баруа.) Разрешите мне объяснить… Версия такова: кто-то, мол, выкрал в Берлине письма кайзера Дрейфусу и письма Дрейфуса кайзеру… (Улыбаясь.) Я не стану говорить о невероятности такого предположения… Если верить этой легенде, пресловутая сопроводительная бумага и есть одно из этих писем Дрейфуса; оно написано на обыкновенной бумаге и содержит собственноручные пометки императора на полях. Вильгельм II, обнаружив пропажу, потребовал немедленного возвращения похищенных документов, угрожая в противном случае войной. Тогда, чтобы сохранить вещественное доказательство очевидной вины Дрейфуса, в министерстве, – прежде чем возвратить папку, – поторопились нанести на прозрачную бумагу этот документ, не воспроизводя, понятно, пометок императора… Таким образом, весь процесс был построен на скопированном документе, то есть, если угодно, на фальшивке, но воспроизводившей подлинный документ, свидетельствовавший об измене.

Баруа. Версия эта настолько шаткая, что никогда, насколько мне известно, ни официально, ни официозно ее никто не выдвигал.

Вольдсмут. Знаю. Но о ней говорят в салонах, ее передают друг другу офицеры, судейские чиновники, адвокаты, люди из высшего света… Никто не утверждает ничего определенного, но «один человек, который в курсе дела, дал им понять…» Это грандиозный секрет полишинеля, который сопровождается многозначительными умолчаниями, недомолвками, загадочными смешками… Все это понемногу подготавливает почву. И когда завтра, во время заседаний в Ренне, защита попытается заставить господ из Генерального штаба объясниться до конца, они будут молчать… Им достаточно будет нескольких уклончивых, нерешительных ответов, нескольких страдальческих улыбок, и все поймут: «Предполагайте что угодно. Лучше стерпеть обвинение в подделке документа, чем развязать войну в Европе…»