— Как ты не поймешь, что колесо истории обратно не повернуть?

— Конечно, не повернуть, в том-то и дело, — сказал Лешка.

— Да ведь, смотри, уже фронт где — немцы у Сталинграда и на Северном Кавказе. Теперь каждому ясно, цто они победят.

— Я не хочу с тобой об этом спорить, время покажет. А ты, видать, рад? Раньше ты другое о немцах говорил.

— Я и сейцас не отрицаю. Но борьба против них будет длительной. А снацала надо завоевать их доверие и постепенно копить силы. Пойдем к нам.

Лешка проводил Богомаза до калитки, холодно попрощался с ним, вернулся.

Когда совсем стемнело, на минуту заглянул Миша Зорин. Он пришел тайком через огороды. Не поздоровавшись и не заходя в комнату, Миша сказал Лешке:

— Думаю уйти из дому, хоть на время…

— Почему?

— Оставаться опасно — могут сцапать. Пойдешь со мной?

— Да ну, Михаил, ты преувеличиваешь опасность, — сказал Лешка. — Тебе что-нибудь известно? Где Саша — знаешь?

— Его подобрали в депо тяжело раненным, он умер…

— Эх, как жалко! — стиснул кулак Лешка. — Его, конечно, пытали?

— Наверное.

— Ты думаешь, он проговорился?

— Нет, не думаю. Но уйти надо, пока эта, катавасия пройдет. Сегодня видел в окно «ворону» — Богомаза, куда-то спешил.

— У меня был, — сказал Лешка.

— У тебя? — присвистнул Миша. — Зачем приходил?

— Да опять приглашал идти к ним работать. Националистов вербует.

— Какой он националист! Просто продался немцам. Не доверяй ему — предаст. Ну, идешь со мной? Нет? Тогда пока…

Миша быстро ушел. Мама слышала весь их разговор, осторожно заметила:

— Может, и правда лучше пока скрыться?

— Да нет, мама, опасность, по-моему, миновала. Прошли целые сутки — не пришли, значит, и не придут, да у них и никаких подозрений нет. Ты не волнуйся, ложись спать. А мы с Петькой еще разок переспим на дворе — ночь сегодня теплая… Ты как, Петя?

— Угу, — согласился я, хотя думал совсем не о том, где мы будем спать. Я размышлял, как лучше: уйти ему или нет? «Если уйдет, — думал я, — придут, а его нет, сразу все будет ясно. А если будет дома, хоть и придут, увидят — не скрывается, значит не виноват… Пожалуй, лучше, что он остался», — решил я и полез на чердак за сеном для постели.

Я уснул быстро, так как прошлую ночь почти совсем не спал. К тому же терпкий запах сена-разнотравья (тут были и пахучая полынь, и крепкий, как стальная проволока, пырей, и хрупкая повитель, и молодые стебли кукурузы, и чего тут только не было!) вместе со здоровым осенним воздухом быстро усыпили меня.

Мне снился сон, будто я иду по самому краю глубокого противотанкового рва. Ров до того глубок, что дно его еле видно, и там внизу стоит Васька. Он так далеко, что кажется величиной с кошку. Но я отчетливо вижу его безбровое лицо, белые ресницы, веснушчатый нос. Васька смотрит вверх, и ему прямо в глаза светит солнце; он щурится, морщит нос, выставив два ряда белых, как рафинад, зубов.

— Иди сюда, не бойся, — зовет меня Васька.

У меня сильно бьется сердце, я хочу отойти от края и никак не могу, ноги словно приросли, не слушаются, земля осыпается, уходит из-под ног, и я вот-вот сорвусь, полечу вниз. Я присел на корточки, схватился за траву, но тут подскочил немец, двинул прикладом меня в бок, сковырнул вниз. Я хотел закричать — не смог. До конца не долетел, ударился боком о какой-то выступ, вспыхнул яркий огонь, ослепил глаза…

Я проснулся весь в холодном поту. Прямо в лицо мне светил яркий карманный фонарь.

— Вставай! — услышал я грубый голос и в третий раз, уже наяву, ощутил удар в бок.

Ничего не соображая спросонья, я вскочил на ноги, стоял на постели, дрожа от страха. Кто-то дернул из-под меня одеяло, и я полетел кубарем с завалинки, больно ударившись губой о землю. Губа сразу вспухла, во рту почувствовал солоноватый привкус крови.

— Оружие где?

— У меня нет оружия, — услышал я Лешкин голос.

— Врешь!

— Ищите.

Я постепенно освоился с темнотой, увидел Лешку со скрученными назад руками, возле него двоих мужчин, третий светил фонарем, перетряхивая постель, ворошил сено.

Взглянув на улицу, я увидел фигуру четвертого мужчины — высокий, чем-то напоминавший Богомаза, он старался быть в тени деревьев.

— Все, нет… Веди, — сказал полицай с фонарем в руках, стряхивая с себя сено.

— Ой, боже мой, за что ж вы его, хоть скажите! — закричала мама.

— А ты молчи, — гаркнул на нее полицай, — не поднимай шума! Закройся и до утра не выходи. И ты пошел спать в хату. Ну, живо! Никитин, подожди.

Полицай втолкнул нас в сенцы, закрыл дверь, предупредил:

— И не выходить!

Я побежал в комнату и стал смотреть в окно. Они несколько минут стояли на улице, совещались, потом разделились на две группы — Никитин повел Лешку, а остальные пошли в другую сторону.

Мама, схватившись за живот, ходила по комнате, не находя себе места.

— Ушли… Увели… Не выходи, кому сказали?!. — крикнула она на меня, напрягая последние силы. — Увели… Господи, когда ж этому конец будет, когда им, паразитам этим, начнут отливаться наши слезы? Петя, не ходи на улицу…

— Я только выгляну, мама.

— Случаем, допрашивать будут — ты стой на одном: ничего не знаю, — предупредила она.

— Ладно. Я выгляну, мам? — И, не дождавшись разрешения, выскочил на улицу.

Стояла тишина. Я догадывался, что Никитин с Лешкой свернули в переулок, потому что другой дороги на поселок не было.

Не отдавая себе отчета, я помчался к Митьке.

Митька спал на чердаке. Он сначала влезал туда сам, а потом втаскивал лестницу, чтоб ночью никто не смог к нему забраться. Дверца была открыта, и я принялся швырять на чердак камни, будить Митьку.

Послышалось шуршание сухого сена, я перестал бросать, и с чердака осторожно выглянула всклокоченная голова Митьки.

— Ты? — удивился Митька, увидев меня. — Напужал. — Он лег на живот, свесил голову вниз. — О, черт, больно как ударил, тоже придумал — будить такими камнями. Чего ты так рано, темно еще?..

— Слазь скорее сюда. Лешку забрали…

Митька мигом спустил лестницу, сошел вниз, на последней перекладине сел, спросил:

— Когда?

— Только сейчас. Никитин повел его в проулочек, а остальные еще куда-то пошли. Оружие искали.

— Один?

— Кто?

— Никитин?

— Один. Связали Лешке руки назад, и он повел…

Митька, не дослушав меня, скрылся на чердаке и через минуту появился с пистолетом.

— Пошли, — бросил он коротко, направляясь в сад.

— Куда? — удивился я.

Митька не ответил, и я побежал вслед за ним. Мы бежали прямо по огородам, пробрались через колючий кустарник, вышли на тропинку, которая шла вдоль ручья. По ней мы добежали до переулка и увидели уже за мостиком две человеческие фигуры.

«Это они», — подумал я. У меня дрожали руки, дрожали поджилки под коленками. Не хватало сил даже заговорить с Митькой. А он, тяжело дыша, несся вперед.

— Дядя Никитин! — вдруг закричал он. — Подождите! Там нашли…

Фигуры остановились.

— Подождите, — повторил Митька. — Там оружие нашли, — продолжал он, подходя к Никитину. — Вот, смотрите какой, — Митька протянул ему свой пистолет и выстрелил прямо в лицо Никитину.

Тот раскинул руки, словно собирался схватить Митьку, но не схватил — Митька отскочил, — упал на дорогу, грузно грохнувшись тяжелым телом.

Все это произошло так быстро и так неожиданно, что мы в первые минуты растерялись. Перед нами лежал взаправду убитый человек. На меня это, кажется, подействовало больше всего. Когда я видел, как немцы вешали Егора Ивановича и Вовку, как они расстреляли ребят и в том числе Ваську, было страшно, но то было совсем другое, там мы были невольными свидетелями расправы, и после, когда мы что-то предпринимали, чтобы отомстить немцам, все это, теперь мне кажется, было как-то не всерьез. Мы будто играли в войну с настоящими немцами.

А тут не игра: мы убили предателя, и вот он лежит перед нами, издавая предсмертный хрип, на лице большое черное пятно — это кровь.